Время смерти - Добрица Чосич

— Вы слышали факты. На основе их я делаю выводы. Это мой долг и мое право перед отечеством.

— Вы предлагаете просить мира у Австро-Венгрии? Отказаться от вековых заветов борьбы за свободу и единение? — Престолонаследник Александр взглядом бросил ему вызов, ерзая, едва удерживаясь на краю стула.

Воевода Путник повернулся к нему, глаза его округлились.

— Я предлагаю, ваше высочество, спасать то, что пока можно спасти. Если можно. В этом — роль любой народной армии.

— Вы предлагаете мне капитуляцию! Говорите яснее, воевода!

Воевода Путник встал, обвел взглядом карту Сербии до самой болгарской границы, затем лица присутствующих и, повернувшись к Александру, с глубокой болью и неподдельным отчаянием в голосе произнес:

— Мир я вам предлагаю, наследник престола! Мир. Мир вашему несчастному, истекающему кровью народу.

— Позор! Бесчестие! Предательство!

— Мир никогда не позор для человека. Мир не бесчестит народ, защищающий себя от гораздо более сильного противника. Народ, у которого героически погибла треть армии. Мир — это позор для разбитого завоевателя. Мир…

— Ваш мир стал бы нашим самым большим поражением! И концом сербского государства! — прервали его политики.

— Мир, господа, — самое меньшее поражение из всех, какие мы можем пережить в этой войне. И… — Кашель заставил умолкнуть воеводу Путника, и он сел.

Никола Пашич подвинул ему чашку с чаем, что-то шепнув.

Вукашин не любил Путника из-за его отношения к генералу Мишичу, но сейчас его потрясло острое чувство сострадания и восхищения рассудительной совестливостью и мужеством старого солдата, которому выпала на долю редкостная слава быть полководцем маленькой страны, чья армия победила в двух войнах. Только человек, безмерно любящий свою страну, может обладать сегодня такой моральной храбростью; и лишь истинная храбрость может быть столь рассудительной, когда все потеряли голову. Ни за какую цену я не должен изменить своим убеждениям. Тот, кто не предает самого себя, никого не предает. Он схватился за стул, чтобы успокоить руки.

— Что вы, воевода Степанович, можете на это сказать?

— Худшего положения быть не может, ваше высочество, — звонким тенором, со строгостью во взгляде и официальным выражением на лице произнес Степа Степанович, победитель в церской битве. Заскрипели стулья, замелькали руки, взгляды словно бы выказывали удивление неожиданностью этих слов. И генерал Мишич как-то заметно нахмурился. А воевода Степа продолжал решительно и звонко: — После пятидесяти суток непрерывных боев и кровопролития за каждую пядь земли наша армия испытывает моральный крах. Нечеловеческими усилиями нам едва удается удержать войска от полного развала. — Никола Пашич опять начал стучать своей палкой, не поднимая глаз с коленей. — Я отправил на позиции последние людские резервы, последние крохи боеприпасов. У моей армии нет снарядов. Что мне вам еще сказать? — воскликнул воевода тонким голосом, хмурясь, отчего показался назойливо-самоуверенным.

Вукашин смотрел на генерала, одержавшего для Сербии и для союзников первую крупную победу и позволившего сохранить надежду на окончательный успех. Воевода Степа вертел в руках карандаш, в то время как люди, сидевшие за судейским столом, молчали; высказавшись, он успокоился, замер и стал слушать с максимальным вниманием, что скажут другие. Не может быть, чтобы из-за строгости и справедливости он был сейчас самым популярным военачальником в армии и в народе.

Заговорил генерал Петар Бойович, командующий Первой армией, обводя взглядом министров и гневно к ним обращаясь, точно отвешивая пощечины:

— Раненых не выносят с поля боя. Армия разута и раздета. Одна пара обуви и одна шинель на десятерых. Продовольствие в окопы доставляется с перебоями. Начались грабежи и массовое дезертирство. Солдаты негодуют из-за коррупции и протекций в тылу. Если положение немедленно не изменится, нам конец. И если союзники срочно не помогут войсками.

— И что вы мне, генерал Бойович, предлагаете?

— Я считаю, ваше высочество, что господин Пашич и его правительство должны немедленно подать в отставку. Они не способны руководить страной в военное время.

— Верно. В канцеляриях и кабинетах полно симулянтов. Правительство обещало снабжать армию во время войны. А чем занято наше правительство? Разводит склоку в Нише и упаковывает чемоданы, чтобы со своими барынями и свояченицами бежать в Салоники. Не немцы деморализовали армию. А вы, политики и депутаты, разложили ее своими склоками. За кого мы погибаем, спрашивают мужики, за что мы истекаем кровью, господа штатские?

Генералы и офицеры кричали разом, забыв о порядке и о присутствии Верховного, бросая угрозы в лицо министрам и партийным лидерам; сейчас над этим столом с картой боевых действий они дали выход давно накопившейся злобе на радикальную партию Пашича, на всех политиков, на всех штатских. А престолонаследник Александр сосредоточенно и внимательно, почти с торжествующим любопытством слушал и молчал.

— Именно вы, господин Пашич, со своими радикалами виноваты в том, что из Штипского округа три тысячи мобилизованных убежали в Болгарию. Это вы посылали чиновниками и уездными начальниками в Македонию расхитителей, жуликов, своих клевретов. Вы вызволяли своих людей с каторги и отправляли их в освобожденные местности, чтобы они там представляли сербскую власть. А они грабили дома турок, шантажировали людей побогаче, присваивали налоги, распродавали лес. Депутаты за символические суммы приобретали имения. Вот что там происходило. Это вы, господа радикалы, виноваты в том, что существует разветвленная сеть комитов[53] в Македонии и они разрушают наши коммуникации где хотят.

Да, да, все верно, думал Вукашин Катич. Не однажды он писал об этом в «Одъеке» и говорил в парламенте. Но ему тяжело слышать это сейчас от офицеров в такой обстановке. Ему стыдно чего-то. Чему ухмыляется Александр? А Пашич, почему он молчит? Постукивает тростью по полу, смотрит прямо перед собой, как в Нише, на вокзале, пока они ожидали поезд. Подполковник Апис развалился на стуле, огромный, абсолютно равнодушный, пялит глаза на карту, окурок прилепил к нижней губе. Может быть, это выступление офицеров против правительства — его рук дело? Продолжение десятилетней подлой войны за власть в Сербии между его компанией заговорщиков и политиками. Если у Сербии с Пашичем и радикалами нет будущего, то у Сербии с Аписом и этими солдафонами вообще будет только прошлое. Сразу им это выложить? Однако министры отбивались сами.

— Вы, офицеры, тоже таскали из Македонии ковры и сундуки с барахлом. И полковники, и генералы воровали, назвать поименно?

— А вам бы, господа министры, помалкивать. Это вы своих партийных дружков перед мобилизацией зачисляли на железную дорогу. Богатеев, хозяйчиков ставили стрелочниками, кочегарами, машинистами! Кто виноват в столкновении поездов в Джепе? Пора, господа министры, спросить вас: почему с начала войны в сербской армии, той самой армии, что победила Турцию и Болгарию, самый высокий в Европе, да и во всем мире, процент больных и умерших? Лишь в испанских колониях и на Филиппинах подыхало столько народу, сколько в сербских казармах. А вы в это время дрались за портфели и делали свою карьеру. И присваивали себе денежки государственных займов. Как в Греции.

— Если бы сербский крестьянин думал о своем государстве так же скверно, как думаете вы, генералы и полковники, он бы сразу сдался в плен австрийцам, — неожиданно и совсем тихо, как будто устало, отрешенно, заметил Никола Пашич, не прекращая постукивать тростью по полу.

В зале наступила тишина. Даже галки с воронами затихли; не слышалось грохота телег с ранеными, и лишь хриплое дыхание воеводы Путника заполняло зал; Вукашин не сводил глаз с белой бороды Пашича, парившей над картой Сербии, и слушал его ровные, неспешные слова:

— К счастью для Сербии, ее народ не считает свое государство худшим в мире. Если наше государство и наша свобода настолько плохи и не подходят людям, как вы утверждаете, господа, то понимаете ли вы, что доказывает наш народ, погибая на полях сражений? Он доказывает, что его нельзя уничтожить. И он любит свободу настолько, что даже эту нашу плохонькую свободу защищает, не останавливаясь ни перед какими жертвами. Потому что и она, эта наша какая ни есть свобода, все-таки свобода. И я считаю, господа, что сегодня вечером мы тоже обязаны об этом не забывать.

Генерал Мишич громко рассмеялся. Посреди всеобщего изумления он какое-то время продолжал горько смеяться.

— Чему вы смеетесь, генерал?

— Каждой истине свое время и свое место, так мне кажется, ваше высочество.

— А что вам кажется в связи с положением на фронтах? Скажите мне.