Мать Сумерек (СИ) - Машевская Анастасия

Маатхас тут же всполошился:

— Вы в порядке?

— Конечно, — отозвалась Бану.

Он довел её до двери спального покоя, где передал с рук на руки Лигдаму. Чем ближе она становится, тем больше Сагромаха начинает злить её окружение, сплошь состоящее из потных заносчивых мужиков. Когда они поженятся, надо непременно настоять, чтобы в жизни о ней заботились женщины. А всяких Лигдамов гнать взашей.

Бану и впрямь серьезно вымоталась, но волнение в душе едва ли позволит ей спать долго. Поэтому, пока Лигдам мыл ей волосы и растирал ноги, Бану сказала, чтобы к завтраку нашел Сагромаха и попросил обождать. Когда она проснется, поедят вместе.

Стоя перед зеркалом в полный рост, Бансабира, придирчиво оглядывая себя, закусывала губы.

Солнце за окном обширного танского покоя давно поднялось. Было десять или около того, и большинство домочадцев уже занимались привычными делами. Бану же, убранная как никогда просто, переминалась с ноги на ногу, не зная, как заставить себя переступить порог спальни. Лигдама отослала с повелением накрыть на двоих в Малой зале и пригласить тана Лазурного дома. Сколько времени, кстати, прошло?!

Праматерь… От волнения к горлу подступало мерзкое чувство тошноты, дрожали руки, сводило как в ознобе легкие. Въедливый взгляд в последний раз прошелся по отражению: золотистая коса набок подвязана на конце черным шнурком, мелкие серьги с опаловой точкой в серединке почти терялись на фоне ослепительной белизны кожи; простое платье с длинными рукавами имело равномерный выкрас цвета молодой зелени и было перетянуто черным поясом шириной в две ладони, а на длинных пальцах с отполированными ногтями красовалось лишь одно украшение.

Украшение из Храма Даг — места, навсегда связавшего её с Гором.

Сейчас, поставленная перед выбором союзника между Маатхасом и Дайхаттом, Бансабира больше всего желала, чтобы соратником, который встанет с ней плечом к плечу против раману Тахивран, был именно Гор.

Если подумать, совсем не ужасный и даже наоборот. Лучший друг из всех, что она могла бы иметь. Ей следовало поблагодарить его за науку, например, письмом, вроде тех, что она пару раз писала Шавне. Чтобы было ясно, что Бану не ненавидит его, надеется на него и, может, чуточку сожалеет, что ей так и не удалось в юности проснуться вместо объятий Астароше — в его.

Уступи Бансабира Гору, сейчас бы не мучилась выбором между Аймаром и Сагромахом. У неё был бы надежнейший союзник, чье хитроумие стоило бы тридцати тысяч Дайхатта и пятнадцати Сагромаха вместе взятых. Но, следуя какому-то прежде решенному плану, Бану упустила шанс, не разглядев выхода из ситуации, в которую вошла, ведомая отцом, происхождением, условностями.

Каждый раз, когда вступаешь на дорогу, протоптанную другим, тащишь его поклажу. Стоит лишь раз заглянуть внутрь одного сундука — и становится ясно, что нечего ради волочь груз чужого замысла.

Бану положила ладонь на сердце, прислушалась. Говорят, настоящая любовь бывает одна. Слышала она от кого-то нечто подобное. Да и её отец, как известно, любил только одну женщину. Маатхас, наверное, тоже любит только её. А как быть ей, самой Бану? Ей был дорог Сагромах, и выбирать между ним и Аймаром попросту смешно — не было у неё здесь никогда и никакого выбора. Даже без замысла Сабира Свирепого.

Но выбор быть Матерью Лагерей или Бансабирой Изящной у неё все еще есть. И как в её душе находилось место для двух разных Бану, так и в сердце каждой из них находилось, кажется, место для отдельного мужчины.

В свое время её бы вывернуло на изнанку от одного предположения, что можно быть близкой с Гором. Но сейчас подобная выходка казалась сущим избавлением в сложившейся дурацкой ситуации.

Бансабира вдохнула глубоко — и потому болезненно. Заломила кисти рук, покусала губы. Ну же, трусиха, разворачивайся от зеркала и иди в Малую Залу. Иди же…

— Госпожа? — Лигдам постучал в дверь. — Не хочу торопить, но, если не поспешите, тан Маатхас определенно съест все сам.

Точно, Маатхас ждет.

Бансабира пропустила удар в груди и просела в коленях: так страшно ей не было воистину никогда.

Стол накрыт в спешке, сообразил Маатхас, едва устроился в приемной зале танши. По паре всех приборов и посуды, большая чаша овсяной каши, над которой курится дымок; горячие свежевыпеченные лепешки с маслом, сыром, творогом, яйцом; зелень, булочки, молоко в глиняном кувшине, мед….

Хабур обожает молоко с медом и перцем, вдруг подумал Сагромах и тут же мотнул головой. Хорошо, что он отправлен на местные псарни перенимать всякие ненужные и неподъемные в Лазурном танааре традиции. Сейчас бы наверняка во всю подтрунивал над Сагромахом. В конце концов, где видано, чтобы у тана одного из северных домов так беспощадно бушевала бессонница до самого рассвета и так безостановочно тряслись колени.

Сагромах со звонким шлепком дал себе по щекам. Надо взбодриться — она скоро придет. Мужчина огляделся и, подтянув на бедрах черные штаны, сел на ближайшее место по правую руку от танского кресла. Закатал рукава белоснежной рубашки, налил молока. Поднял бокал, поглядел внутрь, гоняя содержимое по высоким бортикам. Да уж, храбрости так точно не прибавить. Впрочем, альтернативой была разве что вода, поэтому Маатхас решительно опрокинул содержимое сосуда — и тут же закашлялся, когда холодное молоко ободрало горло. Подозвал слугу, попросил заварить чая. Тот ретировался, а Маатхас принялся ждать.

Чай подали куда раньше, чем явилась Бану.

Явилась совсем не такой, какой он встретил её когда-то. Краем уха он услышал, как Бану отослала стражу. Потом затворила дверь и осторожно, робко обернулась.

— Тан, — растерянно протянула в знак приветствия.

— Тану, — выдохнул Сагромах, скорее по привычке, безотчетно, чем вкладывая в этот титул хоть что-нибудь вообще. Опомнившись, подскочил, приветственно кивнул.

Бансабира замерла, прислушиваясь к ощущениям. Волны смятения и ужаса накрывали с головой, и танша с трудом различала перед глазами картинку, которая все равно, нет-нет, теряла ясность очертаний.

Облизав губы, чтобы хоть как-то вернуть себя в реальность, Бансабира насколько могла твердо шагнула внутрь комнаты и прошла не на положенное место во главе стола, а остановилась строго напротив мужчины. В каждом жесте, в каждом взгляде, которым она окинула его у дверей и теперь, из-за стола, чувствовалась перемена, и Маатхас смутно улавливал её. Наконец, они сели — по две руки от пустующего танского кресла, как только и могли рассесться люди, сознающие себя равными.

От Сагромаха не укрылся подобный жест, но он не подал виду.

— Выглядите бодрее, — заметил тан. Бансабира улыбнулась — сказать что-нибудь вразумительное точно бы не смогла.

Замолчали оба — неловко и надолго. Казалось бы, им ведь нужно обсудить нечто столь важное, нужно обсудить так давно, нужно все, наконец, прояснить и раз и навсегда решить вопрос, который мучает обоих! Но именно сейчас ничего не шло с языка, ведь, когда становится ясно, что разговор предстоит последний, каждое слово делается страшнее стрелы, спущенной в яблоко на голове говорящего, и будто бросает вызов: все или ничего.

Поскольку смелости заговорить не хватало обоим, ничего другого не оставалось, как начать завтракать. К тому же, сразу два желудка напоминали, что чуют близость еды. Маатхас бодрствовал всю ночь, предвкушая встречу, да и вечером кусок едва лез в горло. Бану вовсе, едва получила послание, наскоро вскочила в седло, прихватив мех с водой, и рванула в чертог. Так что поесть сейчас было бы в самый раз, успокоила совесть Маленькая танша.

Маатхас давился каждым куском. Как начать-то? А начать всяко должен он. Он же, яды Шиады, сказал, что намерен серьезно поговорить! Серьёзно поговорить! Шут — иначе не сказать! — мысленно костерил себя тан. Заговорить о том, что у них много общих воспоминаний, вроде этого завтрака, казалось плохой идеей. Вспоминать запреты Свирепого и жаловаться, как долго он ждал, было мужчине вовсе не по душе. Спрашивать в лоб выглядело натурально рискованным и бессмысленным.