Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории. - Вячеслав Пьецух

Видимо, между личностью и обществом, в диапазоне от государства до полеводческого звена, существует некое качественное различие, поскольку отдельно взятый аграрий никогда не пойдет на то, на что он способен в составе группы, например, не забьет конокрада насмерть и не разорит соседа на том основании, что у того две коровы, изба крыта железом и в рационе отсутствует лебеда. Следовательно, у группы свои законы, входящие в жестокое противоречие с законами человеческими: себе подобного самосильно «лишить возраста» — это зась, но прикончить обществом колдуна, умеющего наводить эпизоотии на скотину, — это свободно и логично, как перекур. С другой стороны, Феликс Дзержинский в качестве государственного деятеля не затруднился арестовать целое румынское посольство и, не колеблясь, подписывал распоряжения о казни заложников, в то время как человек он был дипломатичный, чувствительный и ни в одну залетную муху не ткнул пером.

Если учесть, что соции составляются из людей, то эти противоречия переходят в плоскость трансцендентального, но тут возникают дополнительные вопросы, сколько это ни удивительно, ибо к трансцендентальному вообще-то вопросов нет: например, почему Создатель обращает свое учение не к сообществам и государствам, а к отдельно взятому человеку, но при этом заповеди «Не столпотворяйтесь» не существует, хотя зло от всяческого столпотворения налицо? Что было бы, если бы степень коллективизации человека ограничивалась семьей? — Поди, войны не вышли бы за рамки межклановых столкновений, а революции — за рамки конфликта родителей и детей. Наконец, чего ради человек создан по образу и подобию Божию, если он обречен на коллективных началах грабить и убивать?..

Ведь в том-то все и дело, что вопреки предубеждению, будто благородство, порядочность и прочие высокие качества суть выдумки беллетристов, человек приходит в мир нравственным изначально, богоданно, в силу одного факта своего рождения — это сомненью не подлежит. Младенца, который на уровне пуделя понимает человеческую речь, положим, никто не учит восторгаться и сострадать, а он восторгается и сострадает; в качестве исходного материала младенец имеет своим предшественником дикую обезьяну, но он никогда не ударит товарища по лицу; младенцу незнакомы приемы ласки, но первый его человеческий навык — именно поцелуй. Равно, в юные годы жизни наш брат хомо сапиенс не принимает возможности личной смерти и вчуже взирает на нее, как на нечто фантастическое и противоестественное, а если принять в расчет, что в юные годы жизни мы живем больше знанием генетическим, некоторым образом боговдохновенно, то сразу закрадется подозрение, что человек был задуман как бессмертное и совершенное существо. Но тогда, спрашивается, зачем еще на ранней стадии общественности, в эпоху Среднего царства, задолго даже до греко-персидских войн, понадобилось напоминать нашему отдаленному предку, дескать, не укради и не убий? А затем, что знаки родового кода способны воплотиться в правилах и привычках только через общение с внешним миром, в ходе более или менее социального бытия, а таковое заражено некой вредоносной бациллой, разрушительной для человечного в человеке, как вместе взятые национал-социализм, оперетка и алкоголь. Правда, и общество вторит Создателю — не убий, но что стоит его «не убий», если оно практикует войны и гильотину? И что стоит его «не укради», если труженика в России испокон веков обдирают как липку, в частности, крадут у него деньги на содержание армии, которая не умеет воевать, и государственного аппарата, который существует почти исключительно для того, чтобы существовать?

Таким образом, мы рождаемся совершенными, дабы через опыт себе подобных приобщиться к отравленной морали, предопределяющей как наши добрые, так и самые отвратительные дела. Зачем нам навязана столь абсурдная программа, — об этом после, вернее, этого не понять, если не разобраться с техникой превращения богочеловека в общественного раба. Отчасти, видимо, дело в том, что человеку, взятому как чистое духовное вещество, в высокой степени свойственно чувство ответственности за сохранение образа и подобия Божия, ибо даже злостный материалист несвободен от мучительной мысли: как бы на том свете не ответить за свои пакостные свершения, — а в группе разжижается это чувство, убывает в обратной зависимости от числа; двадцать человек, даже из безусловно нормативных, устроят на танцах драку, двести человек уже способны затеять уличные беспорядки с битьем витрин и строительством баррикад, а две тысячи человек ничтоже сумняшеся пойдут стрелять и резать таких же несчастных, как они сами, только что в траншеях напротив униформа другая и по-ненашенски говорят. Кроме того, сдвинутость коллективного сознания против личного объясняется еще тем, что сама по себе соция возникла из необходимости противостоять отдельному человеку, неважно, благонамеренному или сумасшедшему, гению иль злодею, который мыслит и действует вопреки тому своду правил поведения на людях, который называется «общественная мораль». То есть в социальном смысле человек отдельный ужасен тем, что он вряд ли станет стрелять и резать на том основании, что в траншеях напротив по-ненашенски говорят, и поэтому соция принимает такие меры, против которых и святому не устоять. К тому же чем ущербнее общество, чем подозрительней государство, тем шире и экстренней сумма мер; в нашем, российском случае эта сумма не то что победительна, а даже и чересчур: пошлый обман под вывеской просвещения, единообразие под страхом жестокой кары, закрепощение народа под видом прописки или же напрямую, а также культ вождя, воспитание скопческих потребностей, трансцендентальный материализм в качестве государственной философии, беззаконие, возведенное в закон, регулярные кампании по устрашению нации и нацеленность экономики на войну. Естественно, что под таким чрезвычайным давлением богочеловек неизбежно превращается в общественного раба, — а все потому, что самый страшный враг коллектива под названием «государство» не убийца или фальшивомонетчик, но человек отдельный, человек неучтенный, особенно если он никуда не ходит, сидит у себя на кухне да пописывает стишки, и посему на него затруднительно распространить общественную мораль; все потому, что соция есть реликт, отзвук первобытной незащищенности человека, даже стадного способа бытия, которая жива единственно инстинктом самосохранения, и оттого безжалостно губит и подминает под себя то, что нарушает ее ранжир. Немудрено, что у общества свои писаные и неписаные законы, которые редко совпадают с законами человеческими, а главным образом действуют прямо наоборот. Например, если государство выпускает ничем не обеспеченные деньги, то это называется «эмиссия», а если Иванов из Елабуги выпускает ничем не обеспеченные деньги, то за это его казнят. Например, человек отдельный строит личное благосостояние исходя из беззаветных трудов, смекалки, природного дарования, а благосостояние на общественном уровне достигается при помощи государственных займов у нищеты, налогообложения, водки, реквизиций, несправедливой оплаты труда, ценовой политики, разграбления природных богатств, то есть на основе обмана и грабежа. Тем не менее для общественного сознания этот разбой среди бела дня положительно в порядке вещей, как родины и девятины, его-то и называют нормальным отправлением государственности, но такая странная непонятливость объясняется только тем, что обыкновенный человек падок на разные пленительные слова. Собственно, вся метода коллективизации личности опирается на слова: вот древние римляне выдумали прекрасное слово «bello» и совершенно очаровали им современников, хотя оно обозначает массовую поножовщину, каковой в то время была война; французы вывели формулу «Свобода, равенство, братство», и под эту дудку Европа резалась двадцать четыре года; или вот скажи нашему Иванову из Елабуги, что если он сожжет у соседа баньку, то это будет не уголовное преступление, а это будет патриотизм, то он, скорее всего, запросто, с легким сердцем ее сожжет. Недаром Шопенгауэр говорил, что в этом мире почти никого нет, кроме сумасшедших и дураков.

Итак, нравственность отдельно взятого человека и общественная мораль сосуществуют если не вопреки друг другу, то, по крайней мере, в непересекающихся плоскостях: нравственность — вещь неудобная и кусается, но, главное, логически она направлена в никуда, ибо мы такие, потому что мы такие, общественная же мораль, напротив, имеет свои резоны и недвусмысленную цель — сообразно характеру соции всякую личность держать в узде. Противоречие между ними возникло еще и по той причине, что общество развивается гораздо медленней человека, во всяком случае, государство по своему духу остается почти таким же, каким оно было при фараоне Хуфу, когда человеческая нравственность почти разделяла государственную мораль. В свою очередь, очевидно, что личность заметно движется в сторону вящего совершенства, от детоубийства как нормы обычного права к даровому супу для безработных, или, положим, на пути от тотемизма к язычеству, от язычества к единобожию, от единобожия к некоторой отдаленной похожести на Творца. В этом смысле человек не высшее млекопитающее, и не «говорящий тростник», по Паскалю, и не венец мироздания, а процесс. Следовательно, это нисколько не удивительно, что понадобилось всего четыре тысячелетия, чтобы мы вполне разделили мнение Льва Толстого: война есть «противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие»,– в то время как при фараоне Хуфу таковая считалась естественным отправлением государственного организма, наравне с публичными казнями или культом нильского крокодила, отчего и пацифизм в эпоху Среднего царства был так же немыслим, как сигареты и телефон. Справедливости ради сделаем оговорку, что средства связи совершенствуются куда быстрее, чем человек.