Ковчег. Исчезновения — 1. - Вадим Сухачевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вы помните тот вечер?
Да, теперь он вспомнил. И вышло-то вначале совершенно по-дурацки. У Ирины в ту пору, как он подозревал, завязался роман с каким-то не то йогом, не то экстрасенсом, у которого она, по ее словам, лишь обучалась искусству медитации. Было там что-то между ними или нет — теперь иди гадай, но в ту пору его, Еремеева, все это изрядно мучило. Нынче не вспомнить, готов он был в тот вечер к настоящему адюльтеру или просто маялся дурью, но в тот вечер взял да и позвал на этот просмотр в Дом кино одну подругу юности, с которой когда-то его очень даже многое связывало.
С этим, однако, произошел облом — подруга почему-то не явилась. Он уже собрался уходить, и тут вдруг стал свидетелем того, как смазливый какой-то парень по-хамски обошелся с маленькой девчушкой в очках. Она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Может, из-за того, что ему, Еремееву, и самому было погано, он особенно близко ощутил, что у этой девчушки сейчас творится в душе. Дальше все случилось именно так, как Нина и рассказывала. Помнится, он потом еще поразился смышлености этой девчушки. Все-то она знала, совершенно на равных участвовала во взрослом разговоре, рассуждала очень умно и самостоятельно. Удивительная, в общем, оказалась девочка!..
— Помните? — снова спросила она.
— Да, теперь вспомнинаю, — проговорил он. — Не бог весть какой подвиг с моей стороны. Что я, собственно, сделал такого особенного?
Нина сказала:
— Вы помогли человеку не чувствовать себя несчастным — неужели это мало, по-вашему? А для меня это был очень важный день. Один из самых важных дней в моей жизни! Ведь вы меня сейчас не узнали, правда же? Еще бы! И никто не смог бы узнать! И все благодаря тому вечеру! Я тогда поняла, что хватит быть гадким утенком! Тогда как раз я и выбросила эти дурацкие очки, вставила линзы, сменила прическу, стала по-другому одеваться. Конечно, такая случайность, как в тот вечер, повториться не могла, но я все равно думала — вдруг, вдруг!.. Вдруг повторилось бы — и вы бы смотрели на меня уже совсем другими глазами, чем тогда!
Еремеев не знал, что на это сказать. Даже по сравнению с той девушкой, которую он видел всего десять минут назад, она сейчас была совсем, совсем другая.
— А потом, — сказала Нина после паузы, — я вас увидела еще раз. Это было через два с половиной года после того вечера. Первого сентября вас пригласили выступать в нашу школу. Это на Красносельской, может, хоть это помните?
Да, было такое. Он кивнул.
— Вы меня, конечно, не видели, — продолжала она, — я сидела на последнем ряду. Сначала выступали какие-то замшелые ветераны чуть ли не Куликовской битвы, и все талдычили одно и тоже: про то, что детство — самая счастливая пора. А потом вышли вы… Помните, что вы тогда говорили?
Еремеев покачал головой.
— А вы говорили, — сказала Нина, — что детство — наоборот, пора самая трагическая. Пора, когда человек учится чувствовать, мыслить — а значит, и страдать, ибо и мысли, и чувства неотторжимы от страданий. Пора первых сомнений, первой любви; и то, и другое прекрасно — и в то же время трагично. Вы говорили о том же, о чем думала и я!.. И тогда я поняла, — тихо добавила она, — что вы и есть мое первое настоящее страдание, потому что вы — моя первая любовь…
Она замолкла. Он тоже молчал, не знал, что ответить. Думал: господи, ведь совсем ребенок!.. И в то же время что-то странное было в душе, чему он пока не мог дать имени.
— Дмитрий Вадимович… — наконец еще тише произнесла она.
— Я же тебя просил, — сказал он, — называй меня…
— Да, Димой… — кивнула она. — Дима… Простите, что я спрашиваю… Дима, а вы…
Он сказал:
— И называй меня на "ты" — мы ведь так давно знакомы, оказывается.
— Хорошо… — И, покраснев, спросила: — Дима, а ты очень любишь свою жену?
Отшутиться было нельзя. И обманывать ее после того, что она сказала, тоже было никак нельзя, Еремеев осознавал это.
— Трудный вопрос, — сказал он. — Понимаешь, когда люди прожили вместе много лет, столько всего намешивается: и любовь, и просто привязанность, и какие-то накопившиеся обиды. А сколько чего — не станешь ведь в процентах это определять. Так что обозначить все это одним-единственным словом…
Нина перебила его:
— Нет! Если это настоящая любовь, то достаточно и одного-единственного!
Девочка была, безусловно, права.
— Да, пожалуй… — вынужден был признать Еремеев. — Но сейчас, когда она в беде…
Договорить он не успел. Где-то совсем рядом раздался металлический грохот, и вслед затем кто-то выругался вполне знакомым голосом.
— Гоня! — воскликнул Еремеев.
Превозмогая головокружение, он вскочил и, прихватив керосиновую лампу, вслед за Ниной выбежал в коридорчик.
Дверь ванной комнатки была распахнута, и его взору предстала трагикомическая сцена: Гоня Беспалов в своем нелепом облачении, в войлочных тапочках и в плаще поверх майки и трусов, кряхтя, боролся с перевернутой железной ванной, почему-то оказавшейся на нем. Нетрудно было догадаться, что тут произошло. Видимо, Гоню, бесчувственного, положили в эту ванну; все было ничего, пока он лежал спокойно, а когда зашевелился, хлипкие ножки ванны подломились, он вывалился на пол, а она сверху накрыла его.
Сейчас выкарабкаться ему мешала в первую очередь теснота. Ванна застряла между раковиной и унитазом, а ноги ему никак не удавалось распрямить, тапочки елозили по стене. Смотреть без смеха на эту борьбу было невозможно, Еремеев и Нина прыснули.
— Чем зубоскалить — помогли бы лучше, — донесся из-под ванны голос Беспалова.
Еремеев поставил лампу на полочку над умывальником, и они с Ниной помогли ему освободиться. При зыбком свете фитиля Беспалов в своем некогда белом плаще походил на привидение.
— Живой? — спросил Еремеев, когда Гоня встал на ноги.
Тот с достоинством отозвался:
— Cogito, ergo sum [Мыслю — следовательно, существую (лат.)].
— И много успел намыслить?
С тем же достоинством было отвечено:
— Достаточно.
— Достаточно — для чего?
— Для того, чтобы пустить на воздух всю эту шарашкину контору.
— Ты, что ли, динамитом запасся? — полюбопытствовал Еремеев.
— Нет, брат, кое-чем, что будет поопаснее всякого динамита, — многозначительно сказал Гоня.
— И что же это за взрывчатка такая?
— Информация, информация, май френд. Такая, брат, иноформация, что она для них пострашнее любой взрывчатки. Если все, что здесь творится, станет вдруг достоянием гласности…
— И как же это оно станет, по-твоему? — спросил Еремеев.
— Скоро увидишь. Вот погоди, как только я отсюда выберусь…
— В общем, дело за малым, — улыбнулась Нина. — И как вы, интересно, собираетесь это сделать?
Беспалов посмотрел на нее строго.
— Не знаю, учили тебя или нет, — высокомерно сказал он, — но не кажется ли тебе, что не культурно встревать в разговор двух дядь, а, my child?
— Inasmach you decide to proceed to English finally, as it seems to me, — с отличным произношением сказала ему Нина, — I’d prefer you to call me "yung lady" or jast "miss" [Поскольку, как мне кажется, вы решили окончательно перейти на английский, то я бы предпочла, чтобы вы называли меня юной леди или попросту "мисс" (англ.)].
— Гм, икскьюз ми… то есть пардон… — проговорил Беспалов. И добавил, взглянув на Еремеева: — Юной леди, как я погляжу, палец в рот не клади.
— Да, не советую, — подтвердил Еремеев. — Между прочим, вопрос был отнюдь не праздный: как ты намерен отсюда выбраться?
— Уж как-нибудь, — буркнул Беспалов. — Если помнишь, один раз уже выбрался. Когда бы не вы, был бы уже далеко.
— Это точно, — согласился Еремеев. — В этом наряде был бы уже в Белых столбах. Кстати, ты говорил — кто-то тебе тогда помог. Ну-ка, теперь давай про это поподробнее.
Гоня в задумчивости почесал затылок:
— Поподробнее, говоришь… После этой газовой атаки у меня как-то еще не все восстановилось… Скребется что-то в мозгах… Или не в мозгах… — Он настороженно прислушался. — Ведь точно — кто-то скребется! Крысы, наверно. Брр, не люблю этих тварей!
В этот миг Еремеев тоже отчетливо услышал некий скрёб где-то за стеной, там, где, очевидно, проходил внутренний воздуховод вентиляции, однако сейчас было не до того. Он сказал:
— Не отвлекайся, не отвлекайся, давай-ка ты восстанавливай.
— Да… — Беспалов снова задумался. — Темно было, не видел я его. Но объяснил он мне все путём — через какую дырку вылезать, с кем потом и как связь наладить, что им передать.
— И что же ты должен был передать?
— Да, в общем, одну только фразу: "Девчонка — на "Ковчеге"".
Заметив, что при этих словах Еремеев переглянулся с Ниной, Гоня тоже вдруг уставился на нее.
— Это, что ли, про тебя? — спросил он. — Братцы, может, объясните что—нибудь?
— Если заслужишь, — пообещал Еремеев. — Давай конкретнее: кому ты должен был это передать?