Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

— В аэропорт имени Кеннеди?

Женщина молча кивнула.

— Паспорт и билет, — произнес чиновник.

Чиновник рассматривал фотографию, не упуская возможности рассмотреть также и стоящий перед ним оригинал. По документам ей сорок пять лет. Но что бы там ни было, годы лишь сделали ее более сексуальной, словно ее красота с возрастом приобрела иной оттенок, став более пронзительной и манящей.

У нее были четкие черты лица, глаза прятались в тени глубоких глазниц, нос был длинный и прямой, губы полные, а скулы были расположены так, что придавали лицу идеальные пропорции. А ее кожа? Цвет ее был такой, какой называют «кофе с молоком», и у нее был матовый, как у яичной скорлупы отлив. Такую кожу хочется потрогать, чтобы ощутить ее шелковистую мягкость, которую рисует вам воображение, хочется вдохнуть ее аромат.

Она не была «черной негритянкой», что сразу отметил про себя чиновник. Не была она и метиской. Пожалуй, ее можно было посчитать просто американкой, поскольку в этой стране встречаются самые невероятные помеси.

Чиновник, глядя на нее, увидел в ее солнечных очках отражение своего лица и, поняв, что она также молча рассматривает его, испытал легкое раздражение, словно в ее взгляде он почувствовал высокомерие и пренебрежение к себе, чего в действительности, конечно же, не было. Было что-то другое, а именно то, что чувствует мужчина, находясь рядом с красивой женщиной. В особенности если мужчина белый, а красивая женщина цветная. Это так же старо, как и само деление на расы.

«Интересно было бы заглянуть ей в глаза! — подумал он. — Интересно, что она сама о себе думает?»

Сделав озабоченное лицо, он дал ей место в хвосте аэробуса в середине ряда, где обычно бывает душно и для того, чтобы встать и размять ноги, надо перебираться через двух обычно спящих пассажиров. А сделал он это просто так, вернее потому, что это было в его власти.

Несмотря на изысканную внешность, чувствовалось, что этой женщине с лицом цвета кофе путешествовать по воздуху доводилось нечасто. А то, что она знала о полетах, не очень ей нравилось. Расположившись в кресле 42G, она сразу же сбросила туфли и закрыла глаза в надежде заснуть. Она вытянула ноги, расправила пальцы, провела ими по грубому ворсу ковра — эта привычка появилась у нее еще в детстве — и постаралась подумать о чем-нибудь легком, чтобы этим помочь самолету оставаться в воздухе.

— Боб Пек!

Ее раздумья прервал голос мужчины, произнесшего «Боб Пек!», и она, открыв глаза, увидела румяного с двойным подбородком американца, развалившегося в соседнем кресле. Он напомнил ей того водителя грузовика из Бирмингема. Она вспоминала его часто, намного чаще, чем других своих клиентов.

Ее сосед произнес свое имя так, словно провозгласил «Счастливого Рождества» или «Поздравляю!», и протянул ей свою маленькую толстую руку. Она легонько пожала два его пальца. Его руки напомнили ей руки ее отца; такие же мясистые, розовые пальцы, тупые ногти и вялое пожатие. Она смотрела в сторону, не желая встречаться с ним глазами. Даже через опущенные ресницы. Она смотрела на аккуратную ниточку его усов, на складки шеи, нависающие над воротом его светлой в полоску рубашки, на диснеевский галстук (подарок дочери ко дню рождения, решила она).

— Вы впервые побывали в Англии? — спросил Боб Пек. — Страна не такая уж и плохая.

— Нет, — ответила женщина. — Я англичанка и живу здесь.

Боб Пек засмеялся, громким гортанным смехом (так, наверное, смеются похоронных дел мастера), отчего жировые складки над воротом рубашки затряслись.

— Держу пари, у вас завелся дружок американец. Чтоб мне провалиться! Вы в Англии так говорите?

Женщина улыбнулась не разжимая губ, но не ответила. Она повернула голову и свесила ее на плечо. У нее не было желания поддерживать разговор с этим американцем с его глупым наигранным энтузиазмом и сентенциями, не совсем вписывающимися в рамки общепринятых норм морали.

Она вновь подумала о том клиенте-американце, с которым ее свела судьба лет десять назад. Он был негритянским проповедником, путешествовавшим по Англии с целью посмотреть британские храмы пятидесятников[56]. У него была талия столь же объемная, как его банковское сальдо[57]. Она помнит, как забавно он повизгивал: «Ну, детка. Ну, детка. Ну, детка. Детка. Детка. Детка» и, наконец, с глубоким выдохом произносил: «Ну вот и все!» Вспомнив об этом, она улыбнулась, улыбнулась во всю ширину губ и прикрыла рот ладонью. Но если ей так отвратительны американцы, то что ей делать на борту самолета, летящего в Нью-Йорк?

Соседнее кресло с другой стороны занял молодой человек. На нем были мешковатые джинсы, несвежая футболка: его жиденькая короткая бородка казалась грязным пятном на лице. На коленях он держал большой пластиковый пакет с блоками беспошлинных сигарет и бутылками бурбона. Его волосы, которые он ежеминутно отбрасывал со лба нервным движением руки, были цвета влажной соломы. В его взгляде была какая-то странная смесь невинности и опытности, будто он, будучи от природы наивным и доверчивым, успел повидать слишком многое. Садясь в кресло, он машинально извинился — это выдало в нем англичанина, — и его лицо расплылось в приятной улыбке, а женщина с лицом цвета кофе тут же решила, что в случае крушения самолета она бросится на грудь к нему, а не к американцу. С этой мыслью она закрыла глаза.

За время пребывания черного проповедника в Лондоне ей дважды довелось слышать его проповеди. Эти два посещения церкви были ее первыми визитами в храм за более чем двадцатилетний период, и все там произвело на нее неизгладимое впечатление: и запахи, и звуки, и освещение, сопровождавшие службу Черная церковь имела мало общего с католической церковью, о которой у нее сохранились детские воспоминания. Ее память хранила множество склоненных голов, проповеди на латыни, мужчин, перешептывающихся друг с другом и дополнявших сказанное выразительной мимикой, на что итальянцы были великие мастера. Все выглядело так, будто надо было обязательно закрывать лицо и говорить шепотом, чтобы не увидеть чего-то лишнего или, не дай бог, не помешать таинству службы. А в храме пятидесятников? Там все было громко, горделиво, без коленопреклонения; буйство красок, пения, движения.

Не вдаваясь в суть, она воспринимала церковь пятидесятников как самовыражение духа черной расы, причислять себя к которой ей было запрещено. Не вдаваясь в суть, она понимала, как бы отреагировал ее отец на столь открытое отступление от его веры. Он наверняка начал бы смущенно переминаться с ноги на ногу, произнося полушепотом какие-то непонятные фразы; во всех фразах обязательно были бы слова «уважение», «почтение», «почитание». Но вряд ли бы он удивился, найдя свою дочь в таком месте. Потому что, как он и сам понимал, в самой ее жизни не было ни уважения, ни почтения, ни почитания. Сперва она думала, что это происходит из-за того, что ее считают черной. Однако по прошествии времени она поняла, что она действительно черная. А это, как понимала и она, и ее отец, совсем другое дело.

— ОНАНИРУЙТЕ! ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙТЕ!..Иисус говорил… ИЗМЕНЯЙТЕ! РЕВНУЙТЕ!..Возлюбите Господа нашего… ДЬЯВОЛА! САТАНУ! ВЕЛЬЗЕВУЛА!..всем сердцем, всем разумом, всеми силами… ВСЕМИ СИЛАМИ! ОН ИЗРЕК. ХВАЛА ИИСУСУ! АМИНЬ!

Женщина с лицом цвета кофе могла воскресить в памяти каждое слово, произнесенное проповедником; ее мучила мысль, действительно ли между ним и ее отцом существуют такие сильные различия: публика самого разного пошиба с показным лицемерием крутилась вокруг проповедника, как восторженные болельщики вокруг боксера-победителя. Во всем этом шоу она улавливала ту малую каплю пользы, которую церковь пятидесятников приносит своим черным прихожанам. При этом она понимала, что паства выражает свое расовое достоинство не благодаря своей церкви, а наперекор ей. Она размышляла и о других непонятных механизмах «негритизации», с которыми она познакомилась и которые она отвергла, как отвергают дурные наклонности или пагубные привычки: движение масс, политика изоляции и изоляция политики. Рожденная в оппозиции, она не видела большого проку в новой оппозиции, которая займет место прежней. Цветная женщина с лицом цвета кофе знала, кем она является, и это можно было определить одним словом — «экзотическая». Не потому, что она была «чужеродной» — она была англичанкой, и это было написано в ее паспорте, — а потому, что она была необычной, странной, непривычной, и этим определялась ее принадлежность к черной расе.

«Экзотическая». Это слово было на ее визитной карточке в течение более пятнадцати лет. Интересно, а считали ли клиенты ее в действительности «экзотической»? Наверное, нет. А интересно, возможно ли, что человек сам сочтет себя «экзотическим». А может ли женщина считать себя необычной, странной, непривычной? Ну а если она не необычная, то какая же она тогда?