СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

– Ладно, князь. Завтра поутру собирайся в дорогу. Послом моим в Новгород Великий.

– Как велишь, государь! А я живот за тебя положу.

Уху поснедали, когда солнце уже ушло за лес.

В путь до дому начали сбираться, когда потянуло с опушки пряным запахом ночного цветка дремы: гори – цвет этот с белыми и малиновыми звездочками днем будто дремлет, вянет на солнце, а с наступлением сумерек поднимает голову, расправляется, распускает аромат, привлекая ночных бабочек.

Ехали шумно, переговариваясь, посмеиваясь. Юрий Патрикиевич вдруг сделал знак рукой остановиться, сказал с веселым удивлением:

– Смотри-ка ты, а ведь прав Шемяка, послушайте… Конники остановились, навострили слух. Отыскали взглядом сидевшую на сухом осокоре [92] крупную, едва ли не с тетерева птицу. Закатные лучи солнца еще высвечивали верхушки деревьев, голубь нежился в их тепле, беззаботно раздувал горло:

– Вяхирь – дурак, фр-р!… Вяхирь – дурак, фр-р!… Ответом ему был оглушительный хохот. Вяхирь обиженно снялся с сухого сучка и тут же растворился в сумерках леса.

Глава шестая 1437 (6945) г. ТОМЛЕНИЕ ДУХА

Превратное разумение с владыкой Герасимом, которое печалило епископа Иону, в том заключалось, что никак не удавалось уяснить, поставлен ли Герасим в Константинополе митрополитом всея Руси или одной только Литвы. Недоразумение это разрешилось совершенно неожиданным и страшным образом.

Новгородский архиепископ Евфимий, посвященный в этот сан Герасимом [93] и за то подвергавшийся осуждению со стороны русского духовенства, прибыл незвано и скоропоспешно в Москву с двумя уведомлениями. Первое – весьма угодное москвичам: заложил Евфимий в Новгороде Великом церковь во имя Преподобного Сергия Радонежского. А второе, изложенное в грамоте литовского посланника, повергло всех в ошеломление: «Князь литовский Свидригайло поймал митрополита Герасима в городе Смоленске [94], оковал твердо в железа и спровадил в Витебск, где продержал в крепости четыре месяца, а затем сжег огнем на костре.

Начальное общее оцепенение перешло в бессвязный гул. Все начали задавать друг другу вопросы, не ожидая ответов на них:

– Как это?

– Что же это?

– На костре?

– На дровах нешто?

Только Юрий Патрикиевич, который лучше других был знаком с литовскими дикими нравами, сохранил самообладание:

– За что же он его?

Архиепископ Евфимий, часто крестясь, стал сбивчиво рассказывать:

– Послухи донесли нань, на владыку то есть, на Герасима, значит… Понеже он, Герасим-от, с Сигизмундом втае сообщничествовал. А Сигизмунд-от, дядя вашей княгини великой Софьи Витовтовны, паче великий король Литвы… Витовту покойному брат.

– Пошто втае с Сигизмундом? Оклеветали нешто владыку? – спешил с догадкой Юрий Патрикиевич.

– Навет то был, або сущее, не вем того.

– Клевета! Наговор! Ведь князь Сигизмунд в нетях пребывает, не мог с ним Герасим стакнуться никак,- продолжал вникать Юрий Патрикиевич, Но всем остальным, находившимся в посольской палате, эти подробности представлялись ненужными, и они продолжали всплескивать руками да восклицать, обращаясь друг к другу и убеждая друг друга, что такое злодейство быть не могло никак.

И на Руси кровавые межкняжеские распри только-только затихли, и неизвестно, надолго ли, но мог ли кто из князей – хотя бы Косой с Шемякой – до такого дойти в озлоблении: сжечь не то что высшего духовного владыку, но хотя бы и нелюбого им церковного пономаря или дьячка!

От приезжавших в Москву послов иноземных, от купцов заморских да калик перехожих узнавали иногда о диких зверствах в странах закатной стороны, в Западной Европе, удивлялись, не хотели верить. Да и как поверить было, что будто бы во Франции несколько лет назад, в год смерти Фотия, сожгли заживо на костре крестьянскую девку из Орлеана, поднявшую на врагов своей родины знамя, на котором было написано только одно слово: «Иисус»?… А раньше того возвращавшиеся из Святой Земли на остров Валаам паломники рассказывали, что на их глазах в Праге сожгли на костре проповедника Иоанна Гуса [95], а на следующий год еще и Иеронима пражского [96]. Говорили, что у латинян давно стало делом обычным предавать несогласных смерти сожжением прилюдным на костре. Слушая рассказы паломников, княжич Василий так разрыдался, что Софье Витовтовне пришлось позвать к нему византийского лекаря. Бояре, щадя малолетнего, начали подмигивать паломникам: дескать, скажите, что все это неправда. Те же намеков не поняли и прибавили еще более невероятное: будто бы зрители, в их числе и дети, преспокойно созерцали те казни, а одна старушка будто бы даже подкидывала хворост в пылающий костер, на котором жарился Иоанн Гус, и, видя это, Гус будто бы не только не обиделся, но пожалел ее, сказав: «Святая простота!».

«Не может быть!», «На Руси николи такого не бывало!» – восклицали все, пораженные рассказами паломников, а княжич Василий, хоть и сквозь слезы, но твердо объявил: «И не будет такое на Руси!». Все бояре согласно загудели: «Не будет!» Вот уж воистину святая простота. Забыли московляне, что на Руси и битья кнутом прежде не было – даже за самые большие проступки, вплоть до головничества [97], а вот татары научили, и стало это наказание обычным. А ослеплять человека – этому просвещенная Византия научила. Теперь вот из Западной Европы обычай новый к самому рубежу нашему подошел. Теперь и на Руси отсталой будут знать: если продался человек диаволу, то хоть и не повинно в том его тело, однако душу из него вынуть никак не удается – только сожжением заживо, чтобы и душу заодно испепелить.

– Смоленск исконно русский город, а властвует там ересь латинская. Доколе Литва будет поганить нашу землю?- вставил молчавший до сих пор Басенок.

Рыжие редкие брови Софьи Витовтовны сердито дернулись:

– Муж мой Василий Дмитриевич очень жаловал Свидригайло, верил ему как князю, преданному Руси, а не Польше. И если покарал Свидригайло несчастного владыку Герасима, то поделом, надо быть.

В палате повисла тяжелая нехорошая тишина.

– Душно! – Василий Васильевич сдвинул оконную раму. Явственней стали звуки московской площади: скрип тележных колес, разговор челядинов, стук плотницких топоров на стропилах обновляемого Архангельского собора.

Юрий Патрикиевич, как всегда, поддержал великую княгиню:

– Иногда, чтобы прийти к добру, приходится становиться на путь зла… Трудно князей судить, ведь своя рука – владыка.

– Вольно собаке и на владыку лаять! – стоял на своем Басенок, и Софья Витовтовна бросила на него еще один гневный взгляд. На открытый спор, однако, не решилась и перевела глаза на сына: почему, дескать, позволяешь дерзость такую боярину?

Василий Васильевич правильно прочитал ее взгляд, но поступил не так, как ждала его мать. Он неторопливо, степенно поднялся на покрытое рытым бархатом престольное возвышение, занял свое великокняжеское место под золотой короной.

– Ошелоумили мы все от дурной вести, галдим невесть что,- произнес он без осуждения, но с прискорбием. Помолчал. И все молчали, ожидая каких-то важных слов от великого князя.- А дело-то не мудреное, обиходное. Раз нет митрополита Герасима, значит, мы вправе послать в Константинополь владыку Иону, которого ведь мы все вместе сгадали митрополитом видеть? Так ведь, все вместе сгадали – со всею моею братиею, со всеми русскими великими и поместными князьями, и с литовской тоже земли господарем – не так ли, матушка?

– Так, так, и с литовскими князьями тоже! – согласно и обрадованно подтвердила Софья Витовтовна.

– И со святителями всей моей земли,- продолжал Василий Васильевич,- со всеми священниками и духовными людьми, с иноками и пустынными отшельниками – со всеми старцами и со своими боярами, и со всею своею землею – со всем православным христианством, не так ли, владыка Евфимий?

– Истинно, истинно, опричь владыки Ионы нет иного местоблюстителя митрополичьей кафедры на Москве! – согласно молвил новгородский архиерей, а про себя подумал: для того эта необыкновенная всеобщность избрания Ионы тебе нужна, что опасаешься ты, как бы не отказал тебе патриарх, да и не прислал бы вместо природного русского митрополита своего грека или болгарина.

В этот же день великий князь продиктовал дьяку две грамоты – патриарху константинопольскому и императору византийскому с просьбой от всей Русской земли поставить в митрополиты рязанского епископа Иону. С этими грамотами, а также с богатыми поминками Иона отправился через несколько дней к берегам Босфора в сопровождении своих бояр и духовенства. В последний час к ним присоединились люди великого князя- посол Василий и толмач Альбергати, которого велели называть Алипием-то ли из-за трудности произношения итальянского имени, то ли по каким-то иным соображениям.