СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Антоний вернулся неслышно.

– Смотри-ка, князь,- прервал он молитвы Василия.- Это владыка Фотий мне по завещанию отказал.- Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди – эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий.- Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?

– Нет, смутно. Почти забыл,- признался Василий.

– А я его каждый день поминаю,- просто сказал Антоний.- Каждое слово, им молвленное, ныне воочию исполняется. Надо жить без страха,- добавил он почему-то.

– Что мне делать, отче? – спросил Василий, опуская четки.

– Ты хочешь утешения? Утешься в Боге. А если совета, скажу. Научись терпению. Гордыню преломляя, духом не падай, но овладевай терпением.

– Но Всеволожского не воротишь. Василий Косой ослеплен. И все – я. Моим коварством жизнь их умучена.

Чернец долго молчал и смотрел на него.

– Тяжки испытания твои. Безумны искушения. Поставь разум господином страстей, нам врожденных – гнева и похоти. И приимешь ведение Промысла о тебе.

– Я слаб, отче. По мне ли ноша моя?

– Господь не назначает больше, чем человек в состоянии вынести. Кто мать страстей человеческих? Необузданная свобода. Конец этой бедовой свободы – жестокое рабство. Хочешь ли рабом быть?

– Грехами терзаем и томим. Отпустишь ли?…

– Нет греха непрощаемого, кроме того, в коем не каются. Так святой Исаак учил. Впрочем, об этом довольно. Епитимью назначу. Всякий грех может быть уничтожен только тогда, когда он изглажен страданием.- И повернувшись к образу, привлек к себе Василия.- Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!

Братья Косого были обласканы великим князем: им возвратили уделы, повелев только вернуть вывезенные из Москвы их отцом святые иконы и кресты.

Василий Косой-Слепец поселился уединенно в Угличе, родные братья напрочь забыли о нем, только Василий Васильевич один поминал его в своих покаянных молитвах.

Глава пятая 1435 (6943) г. ПЕТРОВКИ. ТАЙНЫ

С началом Петровского поста [86], как вошли в полный цвет травы, подули теплые полуденные ветра, запахли луга свежим, еще влажным сеном, вроде бы легче сделалось великому князю, словно бы стал он выздоравливать после долгой болезни, о которой знал только он сам да его духовник. Почувствовал Василий Васильевич и новую силу в теле, и мир, наступающий в душе. Хотя и сознавал, что тишина эта хрупкая, лишь до поры, уже привык он отовсюду ждать новых напастей, но все же красные летние дни дали ему краткий отдых и согласие с самим собой. Словно бы заново увидал он, что и небо сине, и сад лилов от жарких густых теней, услышал, как горлинка воркует за окном на карнизе, просит: «Води-и-ич-ки… води-и-ички…» Вспомнил, что жена у него есть, и впервые за долгое время улыбнулся, глядя, как она водит под ручки годовалую дочку. От полу еле видать, а уже в епанче шелковой, как правдошная девица, ест крыжовинку, губки кривит – кислая.

С Красного крыльца доносились голоса спорящих – постельничий Федор Басенок принимал челобитные, по коим не могли принять решения тиуны, надобен суд княжеский…

«Что есть судьба,- думал Василий,- и зачем у каждого она такая, а не иная? Я прожил всего двадцать лет, а сколько уже видел измен, перенес унижений, познал страх и ненависть… И все удивлялся, впадал во гнев, да вал волю ярости и сам делал много зла. А ведь хочу одного: чтобы лад был промежду всеми, хочу жить по законам, отцами заповеданным. Антоний все учит: если тебе Бог чего-то не дает, значит, оно тебя и не надобе… А что мне надобе?… Да, князей замирить силой. Но безопасие не одними битвами достигается, удача тут переменчива, во хитростию, искусным розмыслом, осторожностью и предвидением. Где взять? Кто сему научит?

Неясно всплыло в памяти лицо прозорливицы Фотиньи, ее глубоко утопленные льдистые глаза. Заикнулся как-то о ней отцу духовному – тот сухо усмехнулся, погрозил пальцем: не впадай в прелесть, чадо, так и повредиться недолго. Самочинница она. Какие еще бабьи пророчества! Может, и к ворожее пойдешь, людям на посмех? Строг отец Антоний. На пять лет лишь старше, а говорит, будто во всем уже искушен: зла, говорит, нет в естестве, и нет никого злого от природы, Бог не сотворил ничего злого. Но когда кто с похотением сердечным вносит в себя образ зла, тогда оно начинает быть и в том виде, в каком возжелал его. Сильно и беспощадно бичуем мы себя, и самые суровые слова не могут выразить полностью падения нашей плоти с высоты жизни духовной.

Оно, конечно, без спору, однако высоты-то еще суметь достичь… И кто скажет кротко, милостиво, как сказал Иисус блуднице, слезами умывшей ему ноги: «Прощаются тебе грехи твои?…»

Вошел веселый Федор Басенок, потный от жары, в расстегнутой рубахе. Марья Ярославна с дочкой поспешно удалилась мелкой утицей на женскую половину.

– А тебе подарок, князь! – подмигнул Басенок, подавая Василию что-то, туго перепеленутое в холстину.

– За что честь и кто жалует? – так же шутливо вопросил тот.

– Только не надейся, что тайносердечие девическое! Старуха передала. Подошла меж просителями, в руки сунула – отдай, мол, великому князю. Я и не вгляделся, что за старуха. Кажется, из бедных. Ну, разворачивай дарение!

– А ты выйди на час,- сам не зная почему, сказал Василий.

– Втае хочешь глядеть, один? Все скрытничаешь от слуги верного? – смеялся уходя Басенок.

С детским любопытством развернул Василий холстину, много раз крепко увязанную. Сердце его дрогнуло и замерло.

Софья Витовтовна любила первенькую внучку: как увидит, пряничком жалует.

– Матушка, а Василий Васильевич опять прозорливицу Фотинию поминал, никак видеть ее хочет, про наше счастье узнать.- Марья Ярославна тоже взяла с блюда пряничек.- Она где? Старая княгиня пошевелила ковер попутничком черемуховым, который когда-то искусно испестрил резьбой для нее покойный боярин Всеволожский.

– Как ни таить, а придется говорить,- усмехнулась Софья Витовтовна.- Я ее в монастырь на севере заточила.

– Пошто?

– Пускай там пророчит и прозревает. Надоела она мне. Бредни да сплетни от нее.

Марья засмеялась, поправила малиновый повой:

– Матушка, скажи, пускай мне Василий Васильевич холодец укупит. У всех боярынь есть ароматы, а у великой княгини нету.

– Так попроси.

– Не смею. Он дразнит. Говорит, от меня салом пахнет.

– Скажу,- ласково пообещала Софья Витовтовна.- Вот ужо в Византию посольство будет, велю тебе скляницу греческую привезть, головка золочена будет. Хочешь?

– Я все хочу. Не балует муж-то.- Голос невестки дрогнул обидою.- Не поярый стал. А я ведь молодая женщина. Детей еще хочу.

– Устал он,- задумчиво сказала Софья Витовтовна,- Ты забыла, сколько пережили? Куда нас только с тобой не кидало! И все одни. А он – по битвам. Не вздумай ты еще ему перекоренье делать. Да и не в дорогих подарках счастье, любимушка моя. Мне вот первый подарок муж сделал, видишь? «Соколиный глаз» называется.

– Деше-евенький перстенек!- протянула Марья Ярославна.

– А дороже его нету на мне колец. Василий Дмитриевич сам его выковал, когда у нас на Литве в плену был.

– Так вы его пленного там женили? Силком, что ль? – опять засмеялась Марья Ярославна.

– Не твоего ума дело! – оборвала ее княгиня.- Тебе бы лишь муж поярый был. А наша женитьба из замыслов государственных произошла. Да и любили мы друг друга… Что смотришь?

Сияющий голубец омофора [87] на небесно-лазоревом воздухе, темного, дикого цвета заросли орешника и в золотистом прозрачном круге – изумительного письма лик Богородицы. Глаз не оторвать. Василий даже и не знал, что есть такой образ Божьей Матери. Где же он писан? Не древен… Как светла Дева! Какая синь надмирная! Взгляд в ней утопает и душа уносится. Но почему слеза прозрачная на кончике ресниц? Плачущая в орешнике… Не видывал никогда такого письма. А вдруг-явленная? Но тогда почему передана тайно? Холод благоговения стянул лицо Василия. О чем скорбишь, Заступница? О грехах наших? Страдания наши Тебе ведомы?

Перекрестившись, Василий истово приложился к образу… Кто же прислал его? Поднес к лицу холстину – пахло ладаном. Из монастыря? Иль освящали недавно? Что означает сие дивное дарение?

– Царица небесная, помилуй, дай делами искупить грех мой перед братьями моими, я же раб недостойный, грешнее всех людей… Незрячи мои очи духовные. Просвети и наставь! Нету больше дяди Юрия, один сын его – Слепец, другой сын – в сыром погребе с крысами, цепями окованный. Он пришел меня на свадьбу свою звать, Шемяка, в знак примирения, а я велел его – в железа и в поруб. Вот повержены и посрамлены все враги, и познал я греховную сласть победы над людьми. Но пред Твоим лицем, Превечная, веет мне сладость Духа Божия в сердце неощутимо и незримо. Дай победить сатанинский соблазн властвовать и тешиться сознанием силы, слушая слова ласкательныя. Не найти мне оправдания и не искупить вины без заступы Твоей, Милостивица! Сколь же отрадней человеческих почестей и похвал житие духа, пусть и стененное. Не отвергай меня!