СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Юрий Патрикиевич, стараясь скрыть беспокойство, спросил ровным голосом, как о сущей безделице:

– И что же, разрешил тебе великий князь не ехать?

– Разрешил, а тебе велел передать, чтобы ты собирался как всегда.

– Как всегда? Что же ты молчал? – выдал свою радость старый вельможа, хотя счел нужным и насупиться для пущей важности:- Костолом у меня в ступне, не хотелось со своей немочью выставляться, но раз нужен я, князь велел, как ослушаться?

По заведенному обычаю, дозволено было Юрию Патрикиевичу входить к великому князю в думную палату без челобитья. Василий Васильевич не нахмурился при виде воеводы, но и внимания никакого не выказал, продолжал говорить с сокольничьим Константином Беззубцевым, решали, каких кречетов и соколов на ловитву взять, в какие места, прежде всего податься, где устроить привал.

– Для трапезы не отыскать лучше места, чем Васильев стан в Куньей волости,- решил вступить в беседу Юрий атрикиевич.

Василий Васильевич повернулся к нему, смотрел неузнавающе. Неужели это бравый князь литовский, которому доверено было предводительствовать всеми московскими полками? Не полководец, а беспомощный старичок сухонький, согнутый, темноликий. Что только мать в нем нашла?… И какой из него посол!

А Юрий Патрикиевич смотрел заискивающе, угодливо, было в его взгляде что-то глубоко болезненное, так что впору и пожалеть его. Василий Васильевич сказал:

– Очень правильно. Там речка переверт делает извилистый, на макушке веретье [89] хорошее, сухое, и лес, и болото рядом. Только дождя бы не было! Как думаешь, не будет дождя?

Юрий Патрикиевич приободрился. – Нет, государь, не будет,- рад был, что может уверенно судить о сем важном обстоятельстве.- Не будет, потому как сова кричала всю ночь, а ворона днем тихо каркала. Это к бездождью. – Да?… Эх, люблю молодца и в татарине, и в литвине тем паче.

Сомнительная похвала не только не обидела Юрия Патрикиевича, но еще больше обнадежила. Он одернул полы кафтана, расправил плечи, выпятил грудь, так что борода поднялась серебряным подносом. Василий Васильевич глазам своим не поверил: какой же это старый старик!… Как могло мне такое примерещиться?…

Затемно отправились в места охоты слуги с возами всяческой снеди. Отдельно и втае умчались верхами сокольничий с подсокольничьями и поддатни – им надобно найти дичь и в нужный момент голосами и ударами бичей поддать, выпугнуть выводки тетеревов из чащи или уток с гусями из камышей.

Сами охотники выехали из Кремля пополудни, благоговейно отстояв литургию и разговевшись в монастырской трапезной у епископа Ионы.

Василий Васильевич восседал, по обыкновению, на своем любимом белом княж-коне, выращенном в особо благоприятных условиях специально для великого князя. Рядом с ним, но на шею сзади шла караковая кобыла под седлом Шемяки. Юрий Патрикиевич почтительно держался позади великого князя, но старался сильно не отставать, чтобы слышать, о чем говорят двоюродники и иметь возможность вовремя включиться в разговор. Впереди плотной группой держались верхоконные иноземные посланники, почитавшие за честь присутствовать на великокняжеской потехе. Со спины трудно было рас познатьвсадников, если бы не пестрота их головных уборов. Шлем прямой стопкой, абы ушат, с отогнутым верхом – литовский посол. В расширяющейся кверху шляпе без отворотов – венгр. На ордынце шляпа с высокой загнутой назад тулейкой и с полями, которые выступают, как два острых клина. Тут же русские бояре в островерхих шапках, иные простоволосые, постриженные в кружок. А один охотник – с длинной косой.

– Кто это? – не узнал Василий Васильевич.

Шемяка пожал плечами. Юрий Патрикиевич подал своего рыжего, пояснил:

– Новгородский посол. У них так принято волосы заплетать.

– Как бабы?

– Нет, у баб две косы.

Василий Васильевич усмехнулся, но не над тем, что услышал, а мыслям своим, которые немедля и высказал:

– Знаю, князь, что новгородские обычаи ведомы тебе, как всякому литвину, зарящемуся на наши земли.

Нет, не быть тебе послом.

Шемяка сделал вид, что у него что-то не ладится со сбруей, придержал лошадь.

– Ну, какой я литвин? Такой же, как ты… Не за это ведь, государь, попал я в твою немилость. А за что? – отважился на прямой вопрос Юрий Патрикиевич. – Грязным наветам поверил нешто?

Василий Васильевич потянул поводья, жеребец норовисто вздернул голову, вознамерился взвиться на дыбки, но всадник умело осадил его, так что оказался лицом к лицу с Юрием Патрикиевичем.

– Нет, князь, и я удивляюсь, что сам ты не догадываешься или следы заметаешь, ровно старый лис. Не могу тебе простить, что ты не только не разбил воинство дяди моего, не только не сумел защитить великую княгиню, мою мать, но и сам угодил в плен к Косому с Шемякой.

Юрий Патрикиевич обреченно потупился, зародившаяся перед выходом из Кремля надежда снова угасала, душу стало охватывать вчерашнее изнеможение. Доказывать свою невиновность смысла не имело, и он прошелестел лишь непослушными губами:

– Господь оправдание мое…

А Василий Васильевич выжидательно молчал, словно решая для себя, выдать ли некую сокровенную мысль или утаить. Решил, видно, что можно довериться старому князю, немало послужившему Москве.

– Настала пора не только сполна взыскать с новгородцев черный бор, но и острастку им дать такую, чтобы не воображали больше себя вольными. Отец мой Нижний Новогород прирезал, а мой долг и Новгород Великий взять под высокую руку Москвы.

Решительно и определенно говорил великий князь, однако не слишком ли горячо?… Показалось Юрию Патрикиевичу, что неспроста распахнул свою душу Василий Васильевич, и от этой догадки сразу стала вновь залегать сердечная тоска – словно прошла череда облаков и открылся солнечный свет. И он сказал с полным чистосердечием:

– Возьмешь под свою высокую руку, непременно возьмешь! – И тут же сменил разговор: – Сколь вижу твоего коня, государь, столь налюбоваться не могу. Высокий, ярый, ступистый. Такого больше ни у одного князя нет. Мой Рыжак скромно выглядывает из себя, но правда, нестомчив и тягуч. Из-за этой его нестомчивости, может, и оказался я в плену, коим коришь ты меня. Помнишь, Дмитрий Юрьевич,- возвеличал он презренного Шемяку,- как вынес он меня к вам?

Шемяка радостно осклабился:

– Как не помнить! Все лошади тогда у вас обезножили, а этот рыжий черт вынес тебя прямо к нам в засаду.

– Поспешил я тебя, государь, упредить об опасности,- разъяснял Юрий Патрикиевич,- потому один поскакал через лес.

– Здорово мы тебя тогда скрутили! – радовался своим воспоминаниям Шемяка.

– Василий Васильевич резко развернул коня, послав его с места в галоп. Догнав головную группу всадников, снова осадил коня, подождал, пока подтянутся к нему Шемяка с Юрием Патрикиевичем. Когда они на рысях догнали и почтительно остановились, великий князь произнес приговор:

– Как же, Юрий Патрикиевич, можешь ты после всего этого срама представлять своего государя на иноземном дворе?

Не нашел что ответить на это старый князь, чувствовал он себя целиком во власти великого князя, которая была изменчива и проходяща, как чередующиеся облака, то бросающие мрачную тень, то вновь пропускающие солнечный луч.

Война да охота – наиглавнейшие занятия князей. Уже и в ратных переделках побывал Василий Васильевич, и на всяческих потехах поднаторел, но молодость и неопытность часто проглядывали в иных его словах и поступках. Даже в том, как пил он в застолье меды или пиво: брал наполненный кубок с опаской, прежде чем пригубить, заглядывал в него, словно опасаясь, нет ли там какой нечисти.

Шемяка на четырнадцать лет старше, он успел уже преизрядно прославиться как гуляка и бражник. В разгар пирушки мог он удивить и бывалых винопийц тем, что опрокидывал в себя одним махом целую корчажку, удерживая ее лишь зубами, без помощи рук.

Он и на этот раз начал выхваляться своим штукарством. Юрий Патрикиевич, тоже уж слегка захмелевший, обронил:

– Не штука дело, штука – разум.

Шемяка никак на это не отозвался, но метнул на великокняжеского вельможу прицеливающийся взгляд, обещая поквитаться. Предлог к этому долго не искал.

Из раменного тянувшегося вдоль реки Вори леса долетали до охотничьего стана соловьиные бульканья, отточки, лешевы дудки.

– На Петровки кукушка крестится, а соловей в последний раз поет,- заметил Юрий Патрикиевич, а Шемяка только и ждал, чтобы прицепиться:

– Все-то ты знаешь, стратиг… Может, скажешь, о чем голубь дикий на ветле воркует?

– Чего не знаю, того не знаю, – отговорился Юрий Патрикиевич, явно опасаясь сшибки.

А Шемяку уж было не унять:

– Он воркует: «Вяхирь [90] – дурак! Вяхирь-дурак!»