Под кодовым названием "Эдельвейс" - Пётр Поплавский

— Лучше берите в руки авторучку. От слов — к мысли, от замысла — к делу! Вот вам девиз воздушных асов и ротационных машин… И я приглашаю вас, господин Шеер, к моим мужественным, крылатым рыцарям, чтобы вы собственными глазами увидели, как они делают из самолетов русских погребальные костры! Пылающий самолет — воистину слепящий метеор, вещающий смерть человека. За каждый сбитый самолет русских мои асы рисуют на фюзеляже готический крест. Боже мой, иногда даже пронимает ужас и страшно становится, как погляжу… Кресты, кресты, цепочки крестов, одинаковых как людские судьбы, как сожженные в летающих мертвецких человеческие жизни…

— О, господин майор, вам бы тоже взяться за перо. Вы мыслите образно, эпически… Но почему вам, когда вы смотрите на крестоносные самолеты, на знаки триумфа, делается не по себе? Почему?

— На некоторых самолетах столько крестов, что они, простите, напоминают лютеранский погост!

— Кстати, все ли ваши так называемые «погосты» возвращаются?

Майор Готтфрид сразу омрачился, процедил глухо и неохотно:

— Всякое бывает… Случается, что и русские разрисовывают фюзеляжи своих самолетов…

— Тоже кладбищенским орнаментом?

— Нет, звездным… Они считают, что звезда точнее символизирует победу, нежели крест, словно на каком- то надгробье…

— Интересная мысль, позвольте, я запишу…

— О, господи, записывайте, если хочется! А сколько асов уже сложили головы! Однако, господин Шеер, надеюсь, вы не бросаете своих слов на ветер?

— Кажется, нет…

— Тогда в следующий раз езжайте прямо к нам, на аэродром. Я вас лично приглашаю. А майора Густава Готтфрида все на земле и в воздухе знают! Согласны?

— Согласен, майор! — ответил вслух, а про себя подумал: «А что, если воспользоваться самолетом?» — Но для того, чтобы достаточно написать про ваших асов, необходимо самому прочувствовать сладкое ощущение полета и воздушной победы. Иначе… На одном взлете моего творческого воображения, боюсь, ничего не выйдет.

— Так в чем дело? — не отступал Готтфрид, — Я охотно предоставлю вам такую возможность!

— Это было бы великолепно, — восторженно сказал Шеер. — Я сделал бы потрясающие снимки, которые, надеюсь, возвеличили бы успехи немецких асов на Северном Кавказе.

— Так считайте, что мы обо всем договорились! Ха, чтоб самолеты да не затмили танки… А кто же первыми идут в бой! Мы, асы…

За столом Хейниша, который ни у кого не пропадал из поля зрения, поднялся с бокалом в руке оберст Арнольд, и это сразу привлекло общее, уже неприкрытое внимание. Равнение на центр — словно по команде. Оркестр замолк. Наступила тишина.

— Господа! — раскатисто загремел оберст, — Я предлагаю поднять бокалы в честь фюрера!

Все как один высоко подняли бокалы и рюмки.

Шеер заметил, что Хейниш позвал его взмахом руки к себе, указывая на свободный стул, оставленный майором Штюбе.

«От перемены мест слагаемых частей сумма иногда меняется», — мысленно перефразировал арифметическую аксиому Шеер, уступая свой стул майору Штюбе.

— Извините, господа, — сказал он, — господин обер- штурмбанфюрер приглашает меня к себе. Поскольку он предлагает место господина майора, я вам, герр Штюбе, предлагаю свое.

— Перемена явно в мою пользу, — довольно заметил Штюбе. — Вы будете сидеть со скучными оберстами, а я с обер — чародейкой!

— Служба безопасности гарантирует…

— Уже слышали, Вилли, придумайте что‑нибудь новое!

Когда Шеер подошел к столу Хейниша, все присутствующие внимательно слушали высказывание абверовского «историка» в звании обер — лейтенанта. Хейниш, чтобы не помешать, вероятно, интересному рассказу, коротким жестом предложил гауптману сесть. Издали Оберлендер выглядел молодо, вблизи оказывалось, что ему далеко за сорок. Об этом свидетельствовало все — поредевшие, зализанные назад волосы, мешки под глазами, две резкие удлиненные линии, будто глубоко вырезанные ножом, возле рта.

Очевидно, Шеер подоспел к концу его высказываний, потому что Оберлендер, разговаривавший высоким, неприятным голосом, ссылался на свои же, вероятно, ранее высказанные мысли. На Шеера он лишь коротко глянул невыразительными глазами и больше не обращал на него внимания. У него была выработана академическая манера разговаривать. И гауптману было дико слышать наукообразное обоснование массовых фашистских злодеяний, которые одевались в академическую мантию мягких формулировок и топили в научной терминологии прямые призывы к убийству, террору, грабежу и насилию.

— В доказательство только что сказанного, — чеканил, словно с университетской кафедры, политический руководитель карательного батальона «Бергманн», — сошлюсь на изданный в этом году в Лейпциге сборник исследований ведущих специалистов по вопросам Востока, который вышел под названием «Германский остфоршунг. Последствия и задачи со времен первой мировой войны».

— Позвольте ваш бокал, герр профессор, — услужливо предложил оберст.

«Герр профессор» позволил.

— Дорогой Адольф, — наклонился к Шееру немного опьяневший, но, как и всегда, владевший собой Хейниш, — я пригласил тебя, чтобы выпить с тобой рюмочку непревзойденного греческого коньяка «Метакса»…

«Корпус Фельми — из Греции», — автоматически отметил Шеер.

— …поскольку ты успел сегодня вторым поздравить меня.

— Вторым? А кто же тот проныра, что меня опередил?

— Майер.

— А, Вилли! Тогда понятно. Ведь он получает почту. Но согласитесь, господин оберштурмбанфюрер, я не пользовался почтой, которая сама плывет в руки. Так что…

— Так что ты все‑таки претендуешь на первенство! — рассмеялся Хейниш, — Что же, достойная мужская черта… За что выпьем?

— За победу! — сказал Шеер.

«Неужели, — подумал, — это и есть обещанный сюрприз? Что‑то не похоже…»

— Что ж, Адольф, фрейлейн Бергер, наверное, по тебе уже соскучилась. Не хочу быть разлучником молодых…

«Нет, это не «сюрприз», так, минутный каприз, желание порисоваться перед друзьями «собственным», «своим», «домашним» ученым. Назло заносчивому «круглому оберу»…»

— Искренне благодарен вам, господин Хейниш, за ваше подлинно отцовское внимание…

— Ну — ну, не преувеличивай… Отец есть отец! Подделка никогда не пройдет! Пусть лучше нас, Адольф, породнит служение рейху…

Когда гауптман возвратился к своему столику, там уже царила пьяная неразбериха. Появился еще один неизвестный белочубый повеса, который пьяно дремал за столом, время от времени тараща бессмысленные глаза и, будто норовистый конь, дергая головой. Офицеры — все без исключения — поснимали кители и небрежно побросали их на вешалку, которую кто‑то притащил из гардероба к столу. Понятное дело, шел фривольный разговор, на который пьющих толкает само присутствие дамы. Любой. А уж тем более — красивой. Человека низкого полета тянет в таких случаях на скабрезные анекдоты, где фигурируют парочка, измена. Роль «теоретика» взял на себя майор Штюбе и цинично верховодил старой, как мир, темой:

— Женщина — удивительное существо рода человеческого, извечная секс — бомба с полярными эмоциональными запалами. Бикфордов шнур к ним в руках у мужчины. А что она ценит в нем? Его агрессивные потуги и одновременно — ог диво! — бытовую беспомощность. Женщину надо хватать, крепко сгрести в объятия, сделать ей больно, но в то же время томно поскулить на свою горькую судьбу, на духовное одиночество, на житейскую беззащитность, отсутствие женской ласки и тепла, утопить ее в своем отчаянье, печали и тоске…

— Короче говоря, мужчине наперед следует тонко смоделировать нужные ему эмоции у женщины, вызвать их из небытия, взбудоражить, если они спят, а потом — разумно и четко дирижировать ими.

— А на самом деле потащить в постель, — куражился воздушный ас.

— Фу, Густав! Это на вас не похоже, — укорила его Кристина.

— А что? Я перегнул палку? — насупился меднолицый выпивоха. — Разве Штюбе не об этом же треплется? Эти шпионы дурят людям головы даже в застолье и ведут агентурную работу в постели шлюхи… А я — солдат! Мне плевать на словесные ошметки, в которые одеваются голые короли. Я говорю о явлениях, прямо называя их так, как они заслуживают, обнажая суть из‑под словесного утиля.

— Прекрасная вещь — солдатская прямота! — вмешался в разговор Шеер, предупреждая возможную, но нежелательную ссору. — Но на нее имеет право только целомудренный рыцарь без страха и упрека.

— А может, я — потомок тех рыцарей? И единственное, в чем могу позволить упрекнуть себя, это лишней рюмкой? Но ее я тоже опрокидываю без всякого страха! Выпьем, Адольф!

— Э, нет! — возразил Штюбе. — Он не в форме…

— То есть как? — искренне изумился Густав, — Он же, собственно, еще и не пил!