Русь. Том II - Пантелеймон Романов

И вот теперь, когда война, по её представлениям, «кровью очистила человеческую душу и вытравила из неё животность», Юлия уже смело покинула своё одиночество, устроив в своём доме лазарет для раненых.

Перед ней в этом лазарете лежали уже «не мужики с их низменными и животными инстинктами, а мученики, возвышенные и просветлённые страданием».

Она теперь могла соприкасаться с людьми на почве деятельной, милосердной любви, которая не бросит тень на её репутацию монахини.

У Юлии иногда даже закрадывалась тревога при мысли, что её раненые выздоровеют, вернутся в деревню и превратятся из мучеников в грубых мужиков, а она останется в прежнем мучительном одиночестве. Но была удача в том, что выздоровевших опять отправляли на фронт, где они снова могли просветляться страданием, а ей подвозили новых, уже просветлённых.

Её самоё умиляло, когда она, как бы глазами другого человека, видела свою ещё молодую фигуру с белой косынкой сестры милосердия склонившейся над изголовьем умирающего. Она как бы нашла свой стиль. Этот стиль был в чёрной одежде, в грустном просветлённом взгляде или в молитвенно опущенном профиле её тонкого лица с белой косынкой.

Чудо очищающего действия войны Юлия видела не только на простых душах раненых нижних чинов, но — что ещё более поразительно — даже на таких испорченных людях, как её племянница Катиш. Это была молоденькая женщина, несколько истеричная, с большой склонностью ко лжи.

Катиш была в постоянно приподнятом состоянии, свойственном истеричным субъектам, и всегда хотела быть или казаться женщиной с самыми чистыми и тонкими чувствами, в особенности в глазах Юлии. Хотя её неспокойный взгляд и постоянно сухие, как бы от внутреннего, сжигавшего её огня губы говорили совсем другое.

Но даже и она бросила легкомысленную бездеятельную жизнь и начала работать сестрой милосердия в лазарете.

Недели через две после открытия лазарета, перед тем как ложиться спать, Катиш пришла к своей молодой тётке в спальню, застланную сплошным ковром, с призрачным светом горевших в углу лампад.

Юлия сидела в большом низком кресле около своей постели, готовясь отойти ко сну. Она была в своем чёрном полумонашеском платье с узкими рукавами, застёгнутыми у кистей рук маленькими чёрными пуговичками.

Катиш взяла скамеечку и села у её ног.

Юлия с грустной просветлённой улыбкой положила руку на голову Катиш, покрытую белой косынкой, из-под которой на висках, как и полагается, были выпущены с обеих сторон завитки волос.

— Как я благодарна тебе! — сказала Катиш, взяв со своей головы руку тётки и возбуждённо целуя её. — Благодаря тебе я увидела новую жизнь. Я так захвачена необыкновенностью и новизной ощущений. Прежде я боялась всего… некрасивого, теперь же я, как ты видишь, постоянно присутствую при операциях. И не только не чувствую ужаса и отвращения при виде крови, а наоборот, всё это гипнотически притягивает меня, мне хочется… как бы тебе сказать… всю вложить себя в это. Что это? Как это объяснить? — спросила она, как бы с добродетельным сомнением в доброкачественности этих чувств.

— Это бессознательное стремление твоей души взять на себя долю чужих страданий и очистить себя ими, — ответила Юлия.

Катиш некоторое время смотрела снизу на тётку, как бы вдумываясь в её слова, потом сказала:

— Ты знаешь, мне прежде часто казалось, что я способна стать очень дурной женщиной. Я говорю это так смело, потому что теперь для меня не существует такой опасности, — сказала твёрдо Катиш. — Я обязана этим войне и своей близости к твоей чистой душе. Я теперь только поняла ту радость освобождения, о которой ты говоришь. Как хорошо чувствовать себя чистой, свободной от грешных влечений, когда налицо, казалось бы, как раз есть… Вот хоть тот поручик… он всегда так странно смотрит на меня, повернув на подушке голову, и молча ждёт, когда я к нему подойду. Когда же я подхожу, он всегда старается дотронуться до моей руки. Я даю ему свою руку и с умилением чувствую, что у меня от этого прикосновения нет ничего, кроме чистой радости сестры. Но я ничего не могу с собой поделать в отношении солдат! — сказала она с отчаянием в голосе. — Сколько ни силюсь увидеть в них братьев, из этого ничего путного не выходит; только настроюсь, потом увижу, как они едят и подставляют кусочек хлеба под ложку, когда несут её ко рту, так все мои братские чувства летят в трубу.

— Это от нашей гордости, — грустно сказала Юлия.

— Не знаю, — медленно проговорила Катиш, видимо, думая о чем-то и соображая, как это выразить поделикатнее, чтобы не испугать свою целомудренную тётку. Наконец, покраснев, она сказала: — Ты знаешь, у меня иногда является мысль, что если бы от меня потребовалось и что-то другое, чтобы облегчить страдания и скрасить последние минуты (я говорю опять-таки об офицерах), я отнеслась бы к этому, как к чему-то совсем особенному, как к радостной жертве…

— Что ты хочешь этим сказать? — тревожно спросила Юлия.

— Я хочу сказать… — повторила Катиш уже несколько нерешительно, — я хочу сказать, что чувствую себя не в праве отказать страдающему человеку в нежной ласке… в целомудренной, конечно! — поспешно поправилась она, увидев ещё более усилившуюся тревогу тётки.

— Ласке сестры? — спросила, всё ещё не понимая, Юлия.

— Даже не сестры, а… духовной возлюбленной, — выговорила наконец Катиш с радостью, оттого что нашла необходимое слово.

— Но ты к нему… к этому поручику, ничего не чувствуешь? — всё ещё тревожно спросила Юлия, так как на минуту ясно почувствовала, что её собственное просветлённое освобождение находится в опасности от таких рискованных разговоров.

— Боже сохрани! — воскликнула Катиш почти с негодованием, как она всегда восклицала, когда её хоть сколько-нибудь заподозревали в проявлении слишком мирских чувств. — Конечно, лично к нему я ничего не чувствую, это что-то в о о б щ е, — сказала она, сделав в воздухе неопределённый жест рукой. — Притом всё-таки мужчины часто отпугивают меня своей грубостью и животностью, так чуждой нам, женщинам, жаждущим более тонкой, быть может, не существующей в жизни ласки.

Юлия при этом почему-то глубоко вздохнула.

Возможно, что Катиш хотелось сделать другие признания о своих чувствах, но она всякий раз наталкивалась на пугливое целомудрие своей молодой тётки и не решалась этого сделать. И только возбуждённо-нервно целовала её на ночь, отчего та вздрагивала, с испуганным недоумением смотрела на племянницу и говорила:

— Иди спать… иди к себе… Мне нужно молиться.

ХLVI

Жажда общественного подвига среди столичной публики была так велика, что те, кто не мог, как Юлия, устраивать у себя лазареты, стали брать к себе на дом раненых. Это стало модно, потом даже необходимо, как бывало необходимо состоятельным людям иметь свой выезд.

К лазаретам часто подкатывали важные дамы на машинах или на паре рысаков с английской упряжью и кучером на английский манер, в фуражке с прямым козырьком, в лакированных коротких сапожках и с хлыстом, воткнутым рядом с ним на козлах.

Дамы, шурша шелками, поднимались по лестнице, входили в палату и с порога, приложив лорнетку к глазам, окидывали взглядом лежавших на койках раненых. Потом подходили ближе и, не отнимая лорнетки от глаз, тут же обменивались впечатлениями на французском языке и даже обходили койку кругом, как барышник обходит при покупке сомнительную лошадь, в то время как раненый, прикрывая ноги халатом, испуганно водил глазами за барынями, не понимая, что они с ним собираются делать.

Война особенно сильно повлияла на Нину Черкасскую.

— Я сейчас, как в лесу, — говорила она. — Война перевернула все мои понятия. Прежде я ничего не делала и считала это законным для женщины хорошего общества. Теперь я же определённо чувствую себя виноватой перед мужчинами: они идут на войну, а я ничего не делаю. В конце концов, я должна подумать об этом.

И вот один раз утром, в белом пеньюаре с кружевами и оборками, Нина вошла в кабинет профессора и торжественно сказала:

— Андрей Аполлонович, вы не чувствуете за собой никакого долга?… Я разумею — с в я щ е н н о г о долга, — пояснила она, так как Андрей Аполлонович, поправив очки и посмотрев сквозь них на жену, сейчас же полез было во внутренний карман пиджака за бумажником.

Рука профессора остановилась на полдороге.

— Какого, дорогая? — спросил он растерянно, уже приготовившись почувствовать себя виноватым.

— Подумайте хорошенько, посмотрите вокруг себя…

Профессор всё с тем же недоумением оглянулся вокруг себя.

Нина дала ему время это сделать, потом сказала:

— Я говорю это опять-таки в переносном смысле: вокруг себя, то есть — в жизни, в общественной жизни. Сейчас каждый жертвует, чем может, — своими средствами, трудом… Ещё жизнью, — прибавила она, спохватившись. — Мы же с вами ещё ничем не жертвовали, всё время жили только вдвоём, не стесняя себя (если не считать Валентина или того человека, которым он назвался). Но все-таки я и тогда не стесняла себя. Пора подумать об этом.