Мятежники - Юлия Глезарова

9-я пехотную дивизию направили в Бобруйск.

Накануне выхода в поход, Сергей сообщил в письме Матвею: «Говорят, придется каторжных охранять…». Кандальники строили крепость вместе с солдатами. Работы шли непрерывно – летом ждали с инспекцией самого государя Александра Павловича. Дивизия готовилась к параду.

В Бобруйске Сергей понял, наконец, отчего Ганскау подал в отставку: не желал быть надзирателем над каторжными. Пользуясь служебным положением, Сергей старался вовсе не бывать на строительстве. Свою палатку он велел поставить на лугу, за городом, далеко от крепости.

Мишель такими преимуществами пользоваться не мог: его, как младшего обер-офицера, часто назначали на роль надзирателя. Мишель ночевал по преимуществу в крепости, делил кров с солдатами. Виделись друзья раз или два в неделю – Мишель заходил к нему поужинать, налегая, впрочем, больше на напитки, а не на еду. Сергей не останавливал его, понимая, что другу необходимо выговорится:

– Вид у них, Сережа, страшный: все в тряпье каком-то, на ногах – цепи, некоторые к тачкам прикованы. Головы наполовину обриты. Чешутся они все время – клопы и вши заедают… С первого взгляда – на людей непохожи… А потом… Один из них засмеялся. Другой подхватил. Человеческий такой смех, совсем обычный.

– Ты, конечно, подумал, что они над тобой смеются?

– Да, ты же знаешь, что так и есть. Когда люди меня в первый раз видят – они всегда смеются, я знаю… Я, Сережа, не обижаюсь. Быть смешным – не грех, Саша Пушкин еще пуще меня смешон – а какие стихи пишет! Я о другом сейчас думаю: как они смеяться могут, ежели они на людей не похожи?!

– Что ж им – рычать что ли прикажешь? – Сергей искренне удивился: для него то, что кандальники – люди, а не животные не составляло тайны.

– Рычать, выть, скулить, лаять, мяукать, каркать, гоготать – что угодно, токмо не смеяться! Сие токмо люди умеют… коли они смеются – значит, людьми себя почитают, людьми, а не животными! А ведь они преступники, Сережа, среди них убивцев полно…

– Кого?

– Убийц.

– А… Ну так, среди тех, кто их охраняют – тоже. Разве что ты, Миша, сию черту не преступил…

– Так я на войне не был… В деле не был… На дуели не дрался… Поэтому – и не убил пока никого.

– А если надо будет – сможешь?

Мишель задумался всерьез, прикусил губу, размял пальцы до хруста.

– Правду мне скажи…

– Не знаю, Сережа… Если бы тебе кто угрожал – может быть и смог… А просто так убить… нет. Нет. Я крови боюсь. Мне от ее вида дурно бывает.

Сергей тихо рассмеялся.

– Мне тоже, Миша… Знаешь, я тебе сейчас скажу… Смешно, но я до сих пор признаться тебе в сем не мог… Я даже на войне никого до смерти не убил… Под Красным в рукопашной были, трех человек порезал, одному нож в горло воткнул – кровь хлынула – а все равно… за мной …добивать пришлось… Не смог никого до смерти убить… за всю войну. Смешно, правда? А все из-за того же – крови боюсь… Дурно мне от нее…

– А почему ты мне раньше не говорил?

– Сам не знаю. Стыдно было: все-таки войну прошел, в деле был не раз, ордена имею – а вот не убил никого…

– Что же тут стыдного? Нет, Сережа, прости – но я понять тебя не могу…

– Может, я объяснить не умею? Ах, Миша, не могу я о сем на родном языке говорить. – Сергей перешел на французский, – Видишь ли, друг мой, ты сказал, что считаешь убийц – животными и отказываешь им даже в праве на человеческий смех.

– Разве я об этом говорил, Сережа?! – с изумлением воскликнул Мишель, – я о каторжниках рассказывал – и только!

– Ты сказал, что среди них есть убийцы.

– Каждый второй, я уверен.

– И на чем твоя уверенность основана? На том, что они страшные, чешутся и воняют? Посмотри вокруг себя – увидишь убийц благоухающих, чисто выбритых, в мундирах, с орденами, гордых собою…

– Сережа! Как ты… такие вещи даже сравнивать можешь?! – Мишель был возмущен не на шутку, – неужели для тебя никакой разницы нет между воином, что отечество защищает – и разбойником с большой дороги?!

Сергей молчал. Он чувствовал, что у него слов не достанет, объяснить другу, то, что давно его мучило… Но рассказать о сем было необходимо…

– Знаешь, Миша, – тихо произнес он, – я лица тех… троих… до сих пор помню. Они мне все снятся… все… Думаю – ты прав, тот, кто человека убил – сам человеком быть перестает. Я знаю, как сие происходит. Много раз видел… И на войне и потом. Уверен – нельзя человеку себе подобных убивать. Он от сего душой и телом портится… Я сам – чуть убийцей не стал, я знаю, о чем говорю… Если ты, Миша, за всю жизнь никого не убьешь – твое счастье. Я тебе его от души желаю… Спать будет покойно и помирать не страшно…

Неожиданно Сергей почувствовал, что слова закончились, горло перехватило…

– Что с тобой? – испуганно воскликнул Мишель.

– Ничего… Так… Сейчас пройдет… Просто, ты, слава Богу, не знаешь… и не дай тебе Бог сие узнать… а я вот иногда думаю, что лучше бы меня там, под Красным, убили… Я когда ножом бил… меньше всего об отечестве думал, Миша… Я жить хотел… и убивать не хотел… Так чем я – и другие – лучше разбойников? Ежели их отмыть да переодеть, а нам их тряпье отдать да в железа заковать – кто разницу заметит?!

Мишель низко опустил голову, задумался. Допил вино в стакане, налил себе еще.

– Я понял тебя, Сережа, – воскликнул он вдруг, – Они люди! Такие же, как мы с тобой. Люди. А их в цепи заковывают, бьют, издеваются. Они голодны. Худо одеты. Пусть даже они злодеи. Но они же – люди! Они – такие же, как мы с тобой. Та-кие-же… Я туда не вернусь более. Больным скажусь… или удеру. Я себе подобных охранять не намерен! Завтра же горбуну об этом прямо скажу! Что он мне сделает? Под арест посадит? Пускай, мне не страшно! Лучше уж самому за решеткой сидеть, чем других за ней держать! Не для такого мерзкого дела меня святой угодник отмолил…

– Погоди, Миша, – как можно спокойнее произнес Сергей, – но есть же приказ. Ты обязан…

Мишель посмотрел на Сергея с изумлением.

– Приказ, Сережа, только тогда можно выполнить, когда он чести, сердцу, совести не противен. А если противен – то сие не приказ, а насилие над сердцем, совестью и честью. А также – носом…

– Что?

– Сильно воняет от них. – просто объяснил Мишель.

Понюхал рукав, сморщился, торопливо скинул сюртук.

– Чуешь? Только не деликатничай, умоляю!

Сергей кивнул: от одежды Мишеля шел едкий, кислый, мерзкий и тоскливый запах тюрьмы.

– Я сбежать решился, – сказал Мишель глухо, – не могу больше все это терпеть… Или… я его… убью!

– Кого? Берга?

– К черту Берга! Государя убью, когда на смотр он приедет. Мне никто не нужен в сообщники, ни ты, ни Пестель. Я сам убью, своею рукою!

– Погоди, Миша, остынь…

– Нет, я сказать хочу, – Мишель жадно глотнул воды из графина. – Ты говоришь: убивать нельзя. Так государь – тот же убийца, отца своего убил, Павла Петровича. Он сам, первый закон нарушил… пусть чужими руками, но нарушил…

Мишель поперхнулся, закашлялся, Сергей крепко ударил его между лопаток.

– Спасибо, милый, отдышусь – скажу, что хотел… Я хочу, – Мишель понизил голос до шепота, – я как Занд хочу, как Шарлота Корде… кинжалом поразить его. И пусть потом расстреляют меня, я с радостью смерть приму…

Отодвинул пустую тарелку, схватил недоеденный кусок хлеба, искрошил машинально, нервно… Сергей с сжавшимся сердцем смотрел на его трясущиеся пальцы.

– Клянусь, Сережа! Ты мне веришь? – Мишель отбросил искрошенную корку, схватил друга за плечо, развернул к себе. – Веришь?

– Верю и согласен с тобой во всем, – Сергей осторожно подбирал слова, – но ты… в экзальтации ныне. Такое дело в одиночку не делается. Да и не пригоден ты для него. Государь – не монстр, не оборотень – человек, ты его убить не сможешь…

– Отчего же? Прекрасно смогу… Я его ненавижу!

– Ненависть твоя – умозрительна, – веско произнес Сергей, стряхивая с Мишиной щеки хлебную крошку, – для дела сего потребен иной человек, за черту преступивший… Я такого знаю, он ныне здесь, в лагере… Завтра познакомлю вас.

10

В конце октября, когда дивизия покинула Бобруйск, Мишель вновь увиделся с Пестелем. Выпросив у полкового командира казенную подорожную, он отправился в Линцы.

Штаб Вятского полка стоял на пригорке, и был виден отовсюду. Пестеля Мишель нашел не сразу. Полковник стоял на краю плаца, опершись на трость, и наблюдал за учением. Мишель расплатился с возницей, не доезжая до плаца, и осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, подошел посмотреть.

Полковник был серьезен и сосредоточен. Он внимательно слушал резкие команды унтеров, следил за маршировкой. Полковой адъютант, юный прапорщик, стоял рядом, подобострастно наклонившись к командиру. Пестель подозвал его, что-то прошептал на ухо. Адъютант опрометью бросился бежать и через несколько минут вернулся вместе с капитаном – по-видимому, ротным командиром. Не глядя не капитана, полковник негромко сделал ему выговор. Мишелю – даже издалека – было видно, как капитан изменился в лице. Мишель вспомнил Тизенгаузена: старик был добрый, особой дисциплины не требовал. Он, правда, мог осерчать, раскричаться на учении, даже арестовать, но все знали – старик отходчив. Здесь же происходило что-то совсем другое, к чему Мишель не привык.