Мятежники - Юлия Глезарова

Пестель кивнул.

– Я чувствую, что рожден для иной жизни, для того, – тут он опять запнулся, – чтобы менять ход истории. Ты веришь мне, Поль?

Снег пошел сильнее, под ногами лошадей образовались жирные лужи. Поль видел, что Сергей поглощен своими мыслями и почти не видит его.

– Ты нездоров? – спросил он участливо. – Может, назад вернемся? Далеко ведь от дому отъехали, Вася хватился уже, верно…

– Нет, поехали… Я думаю… что каждый из нас рожден для счастья, ведь так? И что те, которые противятся счастью человеческому, есть его враги, которые должны быть уничтожены. Уничтожены…, – повторил он задумчиво. – А коли всех уничтожить, то и жизнь будет прекрасна!

– Ты отдаешь себе отчет… – начал было Поль, но, взглянув в лицо собеседнику, понял, что продолжать не следует. Лицо было искажено гримасой неподдельной боли.

– Что? – спросил Сергей рассеянно.

– Ничего. Так… О своем подумал. Я очень рад, что могу на тебя рассчитывать… в нашем деле. Поехали назад.

Он взял лошадь Сергея за повод, повернул обратно – ему показалось, что его собеседник этого даже не заметил.

Спустя два дня гости разъехались из Каменки, и Мишель был вынужден проститься с Катенькой. Она стояла, одетая по-дорожному, у крыльца, и плакала.

– Не плачьте, Катенька, – только и мог выговорить Мишель.

– Обещайте, обещайте мне… Ездить к нам…

– Катрин, где ты? – Софья Львовна давно сидела в карете.

– Иду, маменька!

– Обещаю, Катенька….

Проводив Катеньку, он вернулся в дом и постучался в комнату Сергея; никто не ответил ему. «Их высокоблагородие вечор уехали», – сказал старый слуга, с сожалением глядя на Мишеля.

Прошло полтора месяца. Мишель безвылазно сидел в Ржищеве, в полковой квартире. Он дал себе слово стать исправным офицером, соблюдать дисциплину и никуда без приказа начальства не ездить. Слово, впрочем, скоро было нарушено – полковая жизнь опостылела ему. Он махнул на все рукой и уехал в Телепин, имение Бороздиных.

Войдя в дом, он велел доложить о себе хозяйке. Через несколько минут Софья Львовна вышла к нему.

– Здравствуете, Михаил Павлович! – он была искренне рада его приезду. – Мужа моего дома нет, он в столице, по делам службы… Оттого скучно у нас. Да вы, проходите, проходите, присаживайтесь… Наверное, голодны с дороги? Обед через полчаса будет! Прошка, ставь самовар, да скажи Насте, чтоб в гостиную подавала! Прошу, вас Михаил Павлович!

Беседуя с ней о прошедшем сенокосе, о ценах на хлеб на нынешний год, об общих знакомых, Мишель с тревогой оглядывался по сторонам.

– Вы, верно, ждете Катеньку, мой друг? – Софья Львовна заговорщицки поглядела на него. – Я послала за ней, он выйдет скоро. Знаете… – она понизила голос, – с тех пор, как мы расстались с вами в Каменке, он только и говорит, что о вас. Впрочем, – она встала из-за стола. – Мне пора распорядиться насчет обеда.

Мишель обернулся: на пороге гостиной стояла Катенька.

– Я ждала вас, – Катенька покраснела. – Отчего вы так долго не ехали?

– Служба, сударыня, отнимает мое время… Но как только сумел улучить минуту свободы – я здесь, у вас… Располагайте мною.

– Я хотела сказать вам… что дочитала сочинение господина Руссо, – она села. – Признаюсь, оно мне не понравилось.

– Отчего же?

– Да оттого, что грустный конец у сего романа. Любовь же должна быть со счастливым концом…

– К сожалению, – Мишель поцеловал ей руку, – так не всегда бывает. В жизни каждого мужчины есть моменты, когда он… должен выбирать между возлюбленной и долгом своим. Мы, мужчины, – Мишель приосанился, – иногда просто обязаны выбрать долг. Такова природа мужская.

За обедом Софья Львовна внимательно следила, чтобы слуга клал на тарелку Мишеля лучший кусок, чтобы его бокал с вином не был пуст. Она без умолку болтала – выяснилось, в частности, что роман про Юлию Вольмар ей тоже не нравится, он слишком сложен, там так много героев…. ей больше по душе «Лиза» Карамзина. Она считала, что Карамзин – истинно русский писатель, а оттого должен быть ближе сердцу русского… Но… (тут Софья Львовна коротко, но со значением поглядела Мишелю в глаза) она уверена, что судьбы ее дочерей будет счастливее, чем судьба крестьянской девушки, поскольку в благородном сословии… «О да! – сказал Мишель. – Без сомнения…».

Обед продолжался до ужина; Катенька сидела, опустив голову и мечтательно улыбаясь, и только иногда вставляла слово в разговор. Когда принесли самовар, Софья Львовна отослала слуг и толкнула дочь локтем в бок: «Разливай». Катенька принялась разливать чай по чашкам, но, когда очередь дошла до чашки Мишеля, рука ее дрогнула, и чай пролился на белоснежную скатерть. Софья Львовна недовольно поморщилась: «Какая ты неловкая, Катрин…»

Наевшись и вдоволь наговорившись с дамами, Мишель отправился на второй этаж, в комнату, специально отведенную для него. Ему было нехорошо от съеденного и выпитого, голова кружилась. Но и лечь спать с переполненным желудком Мишель тоже не мог. Он зажег свечу: на столе лежал старый, пожелтевший журнал с загнутыми страницами. Журнал был открыт, и Мишель машинально заглянул в него – оказалась «Лиза». Мишель понял: Софья Львовна позаботилась и о том, чтобы гостю не было скучно. Мишель вспомнил детство, маменьку, тоже рыдавшую вот над этим самым журналом, свой дом и сад в Горбатове, и ему вдруг захотелось снова стать маленьким.

Он машинально листал страницы знакомой до боли повести:

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!.. Лиза устремила на него взор свой и думала: «Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином, пастухом, – и если бы он теперь мимо меня гнал стадо свое: ах! я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: «Здравствуй, любезный пастушок! Куда гонишь ты стадо свое? И здесь растет зеленая трава для овец твоих, и здесь алеют цветы, из которых можно сплести венок для шляпы твоей». Он взглянул бы на меня с видом ласковым – взял бы, может быть, руку мою… Мечта!» Пастух, играя на свирели, прошел мимо и с пестрым стадом своим скрылся за ближним холмом…. Эраст восхищался своей пастушкой – так называл Лизу – и, видя, сколь она любит его, казался сам себе любезнее. Все блестящие забавы большого света представлялись ему ничтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. С отвращением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. «Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою, – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!..».

Мишель закрыл журнал, разделся и лег спать. Спал он, впрочем, недолго – в дверь постучали. Мишель поднялся на кровати, наскоро надел рубаху и рейтузы, накинул шинель. Дверь отворилась, и в комнату вошла Катенька. В простом домашнем платье, в накинутой на плечи шубке, в кружевном чепчике, из-под которого виднелся льняной локон, она казалась Мишелю верхом совершенства.

– Доброй ночи! – волнуясь, произнесла она. – Простите меня… за неурочный визит… Не подумайте дурного…

– Что вы, как можно… – Мишель зажег свечу.

– Давеча перед обедом вы говорили про долг, который предпочтительнее для мужчины, чем любовь… Вы напугали меня… и я… спать не могу совсем…

Когда Мишель говорил это перед обедом, он не имел в виду решительно ничего – кроме того, что Сен-Пре, как ни старался, не мог составить счастья Юлии. Но неожиданно ответ его показался интересен Катеньке, и от этого Мишелю стало радостно. Он погладил ее по руке и сделал страшные глаза.

– Это не моя тайна, сударыня…

– Молю вас…

– Хорошо. Но поклянитесь мне… это страшная тайна.

– Клянусь, – еле слышно произнесла Катенька и заплакала.

Мишель рассказал ей про заговор и про то, как сам он – на смотре при Бобруйске – намеревался захватить императора. К этому добавил, что пока существует царь-тиран, отечество не будет счастливо, а посему все честные люди непременно должны объединиться… Фамилий, впрочем, он назвать не решился.

Катенька слушала внимательно, глаза ее округлялись, и слезы не переставали капать на стол.

– Боже мой… Это страшно… то, что вы рассказали. Вас могут… расстрелять или в Сибирь… сослать…

– Мой путь тернист, сударыня. Да, мой путь тернист, – он почувствовал, как кровь его закипела. – Но и сердце заговорщика – не камень…

«Заблуждение прошло в одну минуту. Лиза не понимала чувств своих, удивлялась и спрашивала. Эраст молчал – искал слов и не находил их. «Ах, я боюсь, – говорила Лиза, – боюсь того, что случилось с нами! Мне казалось, что я умираю, что душа моя… Нет, не умею сказать этого!.. Ты молчишь, Эраст? Вздыхаешь?.. Боже мой! Что такое?» – Между тем блеснула молния и грянул гром. Лиза вся задрожала. «Эраст, Эраст! – сказала она. – Мне страшно! Я боюсь, чтобы гром не убил меня, как преступницу!» Грозно шумела буря, дождь лился из черных облаков – казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности. – Эраст старался успокоить Лизу и проводил ее до хижины. Слезы катились из глаз, ее, когда она прощалась с ним, «Ах, Эраст! Уверь меня, что мы будем по-прежнему счастливы!» – «Будем, Лиза, будем!».