На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

— Мама, а почему вон та тетя в красном платке то улыбается, то плачет? Разве так бывает? — прервала размышления матери Наденька, показывая на высокую, дородную женщину с двумя медалями на пальто.

— Не свои, сыновнины надела, — всем поясняла она про награды, которые, увы, никогда не покрасуются на груди родного солдатика. — А уж парень-то какой был, всем на загляденье!

— Бывает, девочка, все бывает…

А подслушавший их старик, подхватил:

— Да уж, что и говорить. Сегодня радость и тризна бок о бок ходят.

Дома Екатерину встретили гости: Нина с Елизаветой Силовной прикатили.

— Принимай нежданных, — загудела тетя Лиза, поднимаясь из-за стола, как видно под хмельком. — Бабуль-ка твоя нам такой прием оказала… Ну, родная душа и только!

При этих словах тетя Лиза притянула к себе Аграфену Егоровну, трижды расцеловала.

— Горе у меня, Катерина, горе… Братана фрицы жизни порешили в ихней самой неметчине. За два дня до победы… Сорок восемь часов не дожил. Как припомню про эти самые часы — все нутро огнем жгет. А ну, извлекай, Нинушка, припасы. С первого дня войны берегла до сегодняшнего!

Нина предупредительно вытащила из сумки и водрузила на середину стола поллитровку московской водки.

— Разливай! — скомандовала ей Вагонова, грохнув кулачищем по столу так, что зазвенела посуда. — Бывало, верите ли, выйдем с братаном на гулянку в деревне, — нам дорогу уступают. Знают — силища! Один на один не суйся. Сомнем, скрутим. А тут, почитай, пулька с мизинец клюнула и нет человека!

Выпили: сначала за победу, — Елизавета Силовна весь стаканчик, остальные пригубили, — потом, долив себе вновь, она попросила выпить по русскому обычаю за упокой души ее сродственника.

— Мальчишечка у брата остался, — снова заговорила Елизавета Силовна, — так что род Вагоновых не переведется. Пусть сноха, как знает поступят, баба красивая, долго не навдовствует. Племяша я выращу, на ноги поставлю! Своих после покойного мужа не осталось, не наградил, как говорится, господь бог; племянник — родная кровь! Эх, одна я среди вас горемычная… — воскликнула тетя Лиза и, помолчав, продолжала, обращаясь к Нине: — А за Седова в цехе рады-радешеньки, наград навоевал, скажи, полный иконостас. Вернется, — сидеть ему во всех президиумах!

К девяти вечера жители городка стали пристраиваться на крышах, чтобы посмотреть, как будет салютовать столица. Орудийные залпы до них не донесутся, а зрелище увидят величественное.

Тетя Лиза пожелала любоваться салютом с крыши, раз уже загостились и остаются ночевать под гостеприимным кровом Аграфены Егоровны. Покряхтывая, она полезла наверх первая по приставной лестнице, добротно сколоченной когда-то Славой.

Наденьке в честь исключительного случая разрешили лечь спать не в восемь по обычаю, а после салюта, тетя Лиза настояла захватить ее с собой на верхотуру, — пусть девочка запоминает, как праздновали люди победу и завоеванный мир!

Под всполохи московских салютов небольшой отряд местных работников милиции дружно палил из винтовок, а в ответ им с каждой крыши и с земли раздавалось ликующее «ура»!

— Ай да мы, от столицы-матушки не отстаем! — в перерывах между залпами азартно вопил Лунин и, приподнимая руки, потрясал кулаками.

— Поуймись, Григорий Петров, уж очень ты размахался, свалишься ненароком, — с ехидцей советовала тетя Лиза. И спрашивала: — А сын-то твой где же?

— Это я-то? Нипочем не свалюсь! Где прицепился, там уж накрепко, — неслось в ответ. — А Витя мой дома, у тещи в Москве… С Севера вернулся. Целехонек!

Далеко за полночь, когда наконец приутих городок и в половине Ермоловых тоже угомонились, Катя на цыпочках вышла на кухню, чтобы без помехи написать письмо Андрею. Целый день ее томило желание поговорить с ним, поздравить.

Стоило Кате написать первые строчки:

«Андрюша, милый, неужели приближается день, когда мы увидимся с тобой?» — как, уронив голову на листок бумаги, она заплакала. Поначалу это были слезы тоски и горечи: сколько пережито, подавлено желаний, а лучшие годы остались позади. Затем к ней пришло успокоение и вспыхнула радость.

Ее Андрюша с мальчишеским лицом, широкоплечий, с сильными руками, жив, невредим и теперь уже можно, ничего не опасаясь, мечтать о встрече. Как он войдет, улыбнется, возьмет ее голову в свои руки, и наверняка скажет:

— Катенька моя, здравствуй!

«Здравствуй, здравствуй, — написала Катя и продолжала: — После долгой тревожной разлуки мы почти уже вместе. Я слышу твой голос и чувствую твое объятие. Здравствуй еще раз, с победой тебя!»

Глава 2

Городок веселел и внешне преображался. Возвратившиеся по домам уцелевшие защитники, кто солдатами, а кто и с офицерскими погонами, ремонтировали обветшавшие за войну дома, подправив, красили заборы.

Маскировочные шторы на окнах сменил извлеченный из сундуков тюль, накрахмаленный и наглаженный до хруста.

Отливала черным лаком труба над баней, выпуская в небо клубы дыма, и никто больше не покушался на ее существование.

Аграфена Егоровна всякий раз хмурилась, стоило ей посмотреть на собственный дом, — на свою и лунинскую половину. Не дом, а сирота бесхозная! Оно и понятно: у Ермоловых оба мужчины по чужим краям, когда-то еще вернутся.

У Валентины Степановны и того хуже: женатый сын накрепко обосновался в Москве — редкий гость у матери. Григорий Петрович — некогда рачительный хозяин — совсем отбился от дома.

— Мой-то на старости лет с ума свихнулся, — призналась однажды соседка Валентина Степановна. — Знаешь, чай, краснорылую бабу поперек себя шире, что пивом на площади торгует?.. Ее своей кралей облюбовал. И сына не постеснялся, не пожалел, как прищучила его эта самая любовь!

Аграфена Егоровна с тех пор каждый день забегала на половину Луниных и все под каким-нибудь предлогом, хотя скрытой заботой было проведать Валентину: не легко, поди, на тридцатом году супружеской жизни остаться брошенной мужем!

Валентина Степановна держалась с достоинством и, должно быть, как за якорь спасения, ухватилась за свою работу в яслях, нянчила ребятишек, не считаясь со сменами.

«Ну, да бог с ним, с домом-то», — думала бабка и с неменьшим нетерпением, чем Катя, ждала Андрея. Он сообщал, что скоро должен приехать.

До возвращения Славы было еще долго, он отслуживал действительную, и ему оставалось полтора года.

По целой неделе Аграфена Егоровна сочиняла внуку письмо: он тосковал на чужбине и просил, чтобы она писала ему про все подробности их жизни. Сам же он с некоторых пор стал отвечать коротенькими, однообразными писульками: «Жив-здоров. Служу. Служба идет по-прежнему».

Старушка иногда сердилась на такие отписки и выговаривала Славе:

«Хоть бы стишок новый прислал, али перестал складывать? — спрашивала она внука и успокаивала: — Ну, не кручинься, дома распишешься. На чужой стороне даже птицы поют хуже».

— Уж не случилось ли там с ним чего? — часто пригорюнившись, вслух высказывала она