Бомаск - Роже Вайян

Он заметил, что в комнате сидит посторонняя женщина, но не обратил на нее внимания, решив, что к Пьеретте зашла какая-нибудь товарка.

— Mi scusi [11], — сказал он. — Мне надо объясниться с Пьереттой.

Галстук у него развязался, волосы растрепались, по раскрасневшемуся лицу сбегали капли пота. Он до боли сжимал Пьеретте руку.

Пьеретта мягким движением высвободила свою руку. Ее бледность и спокойные жесты подействовали на него умиротворяюще. Он затих. Пьеретта пристально посмотрела на чужую женщину, потом указала рукой на Красавчика.

— Мой любовник, — сказала она.

Мадам Прива-Любас поднялась.

— Как видно, для удовольствий вы предпочитаете сицилийцев, — прошипела она и торопливо направилась к выходу.

Красавчик хотел броситься за ней, но Пьеретта остановила его. С порога мадам Прива-Любас крикнула:

— Я поделом наказана. Как я могла забыть, что иду в разбойничий притон!..

Хлопнула дверь, потом с улицы донеслись быстрые удаляющиеся шаги.

Пьеретта повернулась к Красавчику. Она смеялась.

— Если бы ты знал… — сказала она и не могла удержать смеха. — Если б ты только знал, — все повторяла она. — Если б ты знал, кто эта женщина…

Она прижалась к нему. Вот так же ей хотелось в сосновой роще прильнуть к нему, но тогда она не позволила себе этого. И так же, как тогда, глаза у нее полны были слез, но теперь они брызнули из черных глаз. Пьеретта тихонько заплакала. Красавчик крепко обнял ее.

В ту ночь они уснули вместе на широкой кровати в форме ладьи, покрытой красным пуховым одеялом, подарком старика Амабля.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Выйдя от Пьеретты Амабль, мадам Прива-Любас разыскала свой старомодный «роллс-ройс» с высоким кузовом и укатила обратно в Лион, не повидавшись с Нобле, не заглянув к своему сыну. Это было, если читатель помнит, в последнее майское воскресенье.

На следующий день директор по кадрам Филипп Летурно сидел в конторе фабрики в своем служебном кабинете и читал «Историю русской революции», написанную троцкистом; Филипп сначала усматривал в этой книге благожелательное отношение к Советскому Союзу, ибо, как и большинство молодежи его круга, был круглым невеждой в вопросах современной истории. Но в тот день он задался вопросом, к чему же клонит автор книги, и как раз в минуту его раздумья раздался телефонный звонок. Как известно, у Филиппа Летурно не было друзей в Клюзо, не было их у него ни в Лионе, ни в Париже, где он жил прежде, — имелись только приятели, с которыми он встречался в барах и по большей части знаком был с ними через Натали; они позабыли о Филиппе, как только его услали в Клюзо.

В телефонной трубке раздался голос его отчима, банкира Валерио Эмполи; он просил пасынка приехать к нему в банк по важному делу, «если возможно, немедленно», машина за ним уже послана. Филипп недолго думая согласился; почти тотчас же пришла машина, он сел и уехал в Лион, но повидавшись с Натали, которая ждала его во флигеле. Он предчувствовал, что сводная сестра воспротивится этой сепаратной встрече, между тем как свидание, вероятно, будет посвящено важным переговорам. Филипп редко осмеливался противоречить Натали, безмолвно признавая ее превосходство по части твердости характера.

Вечером, возвратившись домой, он уже не застал Натали, она исчезла вместе с Бернардой, а на постели он нашел адресованную ему записку:

«Несчастный!

Я узнала (ведь я всегда все узнаю), что ты ответил: „Слушаюсь!“ — на первый же их телефонный звонок. Наверняка ты сдашь по всем пунктам. Ну что ж, тем хуже для тебя. Твоя мягкотелость мне так же противна, как мертвая хватка твоей мамаши. Тем хуже для вас обоих. А я рассудила, что климат вашего ущелья мне вреден. Уезжаем сейчас с Бернардой на Юг. Если хочешь что-нибудь сообщить мне, пиши в Канны, до востребования.

Натали вернулась в Клюзо только в октябре. Впоследствии она помогла мне разобраться в их переписке с Филиппом за это время. Первое письмо Филипп написал тотчас же, как обнаружил записку Натали, оставленную на его постели.

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, июнь 195… г.

Я так мчался, я так хотел поскорее сообщить тебе о нашей победе, а вместо тебя нашел только твое пророчество о предстоящем моем поражении. Я полагал, что ты прозорливее.

Бой был жаркий.

Мама окопалась в кабинете твоего отца, твердо решив пойти в атаку и сломить меня, а через меня и тебя.

Доводы ее все те же, что и в прошлый раз: если я не соглашусь, чтоб на фабрике произвели коренные перемены, и если ты не дашь ей полномочий на увеличение капиталовложений в АПТО, американским акционерам надоест жертвовать своими дивидендами для покрытия наших убытков и они будут вынуждены ликвидировать все французские предприятия Общества.

У твоего отца аргументация куда тоньше. Он допускает мысль, что разработанный мною и Нобле проект даст нам возможность покрыть дефицит, но будет это еще очень не скоро, нетерпение американских акционеров он считает вполне законным. «И так как, — добавил он, — я ни в чем не могу отказать твоей маме, то…»

Но я был непоколебим, я твердил одно: ни Натали, ни я не согласимся на такое решение, от которого пострадают рабочие Клюзо.

В конце концов твой отец внес предложение, которое он назвал компромиссным (щадя самолюбие моей матери), хотя, по существу, оно целиком удовлетворяет нашим требованиям.

«Вместо того, чтобы в корне ломать всю систему производства на фабрике, — сказал он, — попробуем переоборудовать и перестроить работу только в одном цехе. Но этой маленькой, совершенно незаметной перемене мы придадим такой театральный характер и так все инсценируем (обращено ко мне), что приведем в восторг всех, решительно всех: и ваших американских друзей (обращено к матери), и даже твоих друзей коммунистов (опять обращено ко мне)».

Мы с матерью посмотрели на него с изумлением. Но он продолжал развивать свою мысль. Говорил он обычным своим легкомысленным тоном, который так бесит маму, хотя она и не смеет выразить свою досаду, ибо такого тона принято держаться в светском обществе, куда она еще слишком недавно получила доступ.

«Американцы, — сказал он, — до сих пор еще гораздо ближе, чем они это думают и чем мы это обычно думаем, к индейским племенам, населявшим Новый Свет до высадки колонистов, которых привез „Мейфлауэр“. Американцы были и остаются фетишистами. Одним из нынешних американских фетишей является „производительность“. Почему же не принести маленькой жертвы фетишу, именуемому „производительность“, если мы тем самым успокоим американских акционеров без всякого ущерба для себя».

«И для наших рабочих», — твердо заявил я.

«Как раз это я и хотел сказать, — подхватил твой отец. — Я не отделяю наших рабочих от нас самих».

В глазах у него вспыхнул насмешливый огонек, не знаю уж над кем он смеялся — надо мной или над мамой, вернее всего, что над нами обоими.

Короче говоря, он предложил приступить к «операции по повышению производительности» только в одном цехе, посулив, что эта операция будет сопровождаться широчайшей рекламой. «Мы устроим так, — говорил он, — что не только французская, но и международная пресса будет следить за каждым нашим шагом в этом начинании, словно за важнейшей военной операцией. Переоборудовав цех, мы пригласим на торжество самого министра. Мы на свой счет привезем во Францию делегацию американских акционеров и доставим ее сюда из Парижа в автобусах с остановкой в знаменитых винных подвалах Бургундии». Твой отец уже препоручил это дело начальнику рекламного агентства АПТО, «великому, но непризнанному драматургу», как он выразился.

«Американскому фетишизму, — заявил он в заключение, — доставит гораздо больше удовольствия хорошо поставленный спектакль, чем медленная и дорогостоящая смена всего оборудования и машин. АПТО (сказал он, обращаясь к матери) выиграет на том, что не надо будет делать крупных капиталовложений в предприятие, рентабельность которого пока еще является, по-моему, спорной. Рабочие наших французских предприятий (сказал он, обращаясь ко мне) выиграют тоже, ибо условия их жизни не ухудшатся, что в противном случае было бы неизбежным. Выиграют и рабочие того цеха, где будет увеличена производительность, ибо они получат прибавку к заработной плате с отнесением ее (заявил он маме) за счет расходов по рекламированию увеличения производительности труда».

Слушая твоего отца, я думал о тебе. Я был уверен, что ты меня разбранишь, если я «сдам», как ты написала. Но в чем, спрашивается, я сдал? При всем моем желании я не нашел ни малейшего подвоха в рассуждениях твоего отца, я не нашел их даже после твоего письма.

«Если мы поднимем достаточно громкую шумиху вокруг этой операции, сказал еще твой отец (обращаясь к маме), — мы сможем добиться, чтобы расходы по нашему начинанию правительство оплатило из государственного бюджета. В бюджете предусматривается несколько десятков миллионов на „поощрение мероприятий по увеличению производительности“, и эти миллионы пока еще лежат мертвым капиталом. Часть этих средств принадлежит нам по праву…»