Концерт Чайковского в предгорьях Пиренеев. Полет шмеля - Дмитрий Николаевич Петров

О муже я в эти дни почти не думала. То есть сначала я мучилась и терзалась угрызениями совести, но потом наступила привычка. Теперь все мои мысли и чувства занимал любовник — жестокий, требовательный и такой желанный…

Поэтому каждый вечер я встречала дома Симона, ужинала с ним, разговаривала, и даже несколько раз занималась любовью. Но при этом я уже не принадлежала ему и всем своим существом была очень далеко… В этой комнате на втором этаже на одной из тихих улочек.

Замечал ли что-нибудь муж? Нет, не замечал. У него тяжелая и очень ответственная работа, он приезжает домой уставшим, и ему не до подозрений. Сколько горьких и обидных слов сказала я себе по этому поводу!

— Твой муж так любит тебя. Он такой порядочный и благородный человек, — говорила я себе. — Он доверяет тебе, а ты предательски обманываешь его доверие. Он думает, что его жена — достойная женщина, а ты стала любовницей неизвестного даже тебе человека, и как собачка, бегаешь к нему выполнять все его прихоти. Он играет тобой, твоим телом, а ты…

Что еще в таких случаях говорит себе неверная жена? Как еще она казнит себя за женскую слабость?

Однажды ночью нам домой позвонили и сообщили, что умерла тетка Симона. Он должен был поехать на похороны в Мадрид. Я должна была поехать с ним, но мне очень не хотелось, тем более, что я не успела познакомиться с теткой. Так что Симон поехал без меня.

— Я вернусь через два дня, — сказал он мне на прощание. — Не скучай тут без меня.

О, если бы он только знал тогда, что мне не приходится скучать каждый день, пока он находится у себя на службе…

В тот же день Мигель вытянул из меня это.

— Твоего мужа не будет тут два дня, — сказал он. — Это отлично, и мы можем не спешить теперь.

В тот день во время любовных игр он завязал мне глаза черной повязкой.

— Так тебе будет более неловко, — пояснил он мне свой замысел. — Ты ничего не будешь видеть, так что будешь чувствовать себя еще более незащищенной и неуверенной в себе. Это хорошо, — он усмехнулся. — Я люблю когда женщина возбуждена и напугана. Это придает ей особую прелесть.

Пожалуй, с этим можно согласиться, потому что действительно в тот раз, с повязкой на глазах, я возбуждалась сильнее обыкновенного. Это особое чувство — быть пронзаемой и при этом совершенно беззащитной.

И тут…

О, мне страшно переходить к этой части. Но что же делать, без всего этого рассказ будет неполным и непонятным. Да и надо же мне кому-то рассказать обо всем. Ведь ты первый, кому я все это говорю. И наверняка последний.

— Ты можешь рассказать об этом на исповеди, — сказал я Эстелле, вспомнив о католических традициях Испании. — Заодно ксендз отпустит тебе грехи.

— Нет, — ответила решительным голосом Эстелла, закуривая сигарету дрожащими руками. — Я уже думала об этом… Нет, ксендз не подходит. Это совсем не то, что можно рассказывать почтенному пожилому священнослужителю. А молодому — тем более. Так что в качестве слушателя моей истории — ты — это наилучший вариант…

— Эстелла, — сказал я осторожно, гладя ее по голове, лежащей на моей груди. — Может быть, тебе не стоит продолжать, — я заглянул ей в глаза. — Я очень боюсь, что ты потом будешь стесняться меня и у тебя останется тяжелое чувство. Мне бы не хотелось, чтобы воспоминания обо мне рождали у тебя неприятные чувства. Пусть я ничего не буду знать…

— Нет, — ответила Эстелла, чуть подумав. — Нет. Это для меня служит как раз облегчением. Тяжело носить все это в себе и ни кому не говорить. Вот это по настоящему тяжело.

А этот мой рассказ тебе — это как беседа с психоаналитиком. Они ведь для того и существуют. Человек рассказывает словами обо всем, что его гнетет и мучает. Человек рассказывает о стыдном, о позорном, о том, о чем сам себе боится сказать. И таким образом освобождается от своих комплексов, от угнетенного состояния.

— Но я ведь не психоаналитик, — возразил я как можно мягче. — И вообще я совсем не равнодушен к тебе. В отличие от психоаналитика. И мне вместе с тобой тяжело…

— Ну, это уж я прошу тебя потерпеть, — криво улыбнулась Эстелла. — Скоро уже конец. Так что немного осталось…

Короче говоря, я стояла на четвереньках с завязанными глазами, а Мигель имел меня сзади. Как обычно теперь. Потом он перешел вперед, и я подставила свой рот. И мне приходилось широко раскрывать губы и пропускать в себя его орудие, которое заполняло весь мой рот и тыкалось в горло… Но и к этому уже я привыкла.

И вдруг я почувствовала, что кто-то входит мне в задний проход… О, тут уже не оставалось места для сомнений. Ведь Мигель был спереди и затыкал мой рот… А сзади при этом мною уже энергично овладел другой мужчина. Причем, он вел себя гораздо грубее Мигеля. Потому что он взял меня руками за бедра и как будто натянул на себя…

Он почти порвал меня, и я хотела закричать… Однако рот мой был занят… Все же я выпустила его, стащила руками с себя повязку и обернулась. Сзади меня имел араб Санчес…

Я закричала, попыталась уползти от него, но не смогла. Он крепко держал меня руками за бедра. А впереди, передо мной стоял на коленях Мигель и требовательно засовывал в мой открытый рот свой фаллос…

И мне пришлось смириться.

Самое ужасное было то, что я кончила и под арабом. Оба мужчины уже откровенно смеялись надо мной. Они смотрели на меня и потешались, видя, как я с томительным ужасом в глазах отдаюсь им обоим, и как оргазмирую от этого…

— Как ты мог? — только и спросила я Мигеля, едва только они опустили меня и я отдышалась.

— Как ты мог? — повторяла я в бессилии своего унижения.

— Молчи, женщина, — вдруг вмешался араб. Он подошел ко мне и наступил мне ногой на лицо. Я так и застыла в этой позе, с его ступней на своих губах.

— Целуй, — приказал он, а поскольку я медлила, не в силах вместить этого в себя до конца, повторил. — Целуй, женщина. Он сказал это так, что я действительно почувствовала себя его женщиной. Да это ведь и было уже так на самом деле… Он только что овладел моим задним проходом. Он истерзал его и почти порвал. Теперь я лежала под его