Проклятие Айсмора - Ольга Зима

class="p1">Винир развернулся лицом к понуро стоящей посреди кабинета обладательнице замечательного платья.

— У икринки лягушки и то больше мозгов! Тройка ярдов бархата и горсть ниток для вышивки потрачена впустую! — резанул он. — И что мне теперь придумать, чтобы обеспечить твой интерес?

— А ты уволь эту, рыжую крысу. Они перестанут видеться в ратуше, а с остальным я разберусь.

— Уже разобралась! С тем, что доверили, — фыркнул винир. — Результат удручающий, но платье красивое, — он немного сбавил тон, вспомнив, что говорит с женщиной. — Если выгнать Ингрид, Бэрр может пойти за ней следом. Это сердечные дела, с ними дело нужно иметь осторожно и, желательно, мало.

Камилла скривилась и уткнулась в кружевной платочек, а винир подошел к окну и посмотрел на дом ее семьи.

— Вот что… Хоть ты упустила одну рыбу, мы поймаем другую. Слушай внимательно, моя дорогая, — говорил он, не поворачиваясь, отчетливо слыша ее всхлипы. — Сегодня или завтра уедет мой гость. Пройдет буря…

— Буря? — удивилась Камилла.

— Буря, буря, — рассеянно повторил винир, — я приставлю к тебе Бэрра уже потому, что на улицах станет неспокойно. Появятся нищие, попрошайки, бездомные, всякий сброд полезет на помосты…

Его передернуло, но показная уверенность в голос вернулась раньше, чем внутреннее самообладание.

— Вот тогда ты получишь своего Бэрра в такое распоряжение, из которого, надеюсь, еще долго не отпустишь.

— Не сомневайся, — произнесла Камилла, и винир по голосу понял, что она улыбается. — Я больше не позволю себе ошибиться.

— Хорошо бы. Мне не очень понятно это твое увлечение, но пусть оно будет, — он повел рукой, обозначая конец разговора. — Лишь бы потом, не позже чем в конце месяца, твой муж дал согласие освободить дом.

— Уж я постараюсь, чтобы ему не терпелось переехать.

— Постарайся, постарайся… — начал мягко винир и закончил хлестко: — Иначе твой супруг сможет позволить тебе лишь одно платье в год, и стоить оно будет два медяка!

Винир спиной почувствовал напряжение и страх, потом услышал размеренный шорох юбок — Камилла кланялась, пятясь к двери. Осторожно и почти боязливо простучав туфельками к двери, удалилась. Из приемной донесся треск и визг. Вероятно, эта разодетая несдержанная дура саданула по столу секретаря, а то и по его пальцам.

«Интересно, а заикается ли когда-нибудь Камилла?» — успел подумать винир, но тут воображение отринуло все окружающее и снова вернуло взору картину величественного памятника, головой держащего небо, а ногами попирающего воду.

* * *

Луна старела, но светила все еще ярко, ненадолго выглянув из-за туч и тут же снова окунувшись в темные лохматые облака. Ветра не было. Город притих, словно готовясь к атаке. К ночи стихали голоса жителей — шум и вопли на рынке Нижнего или показательно почтенные негромкие речи в Верхнем. Строго на закате солнца улицы и мосты пустели: в темноте никому не хотелось при слабом свете того, что винир гордо называл фонарями, оступиться и рухнуть в грязную воду, да и по многим другим причинам.

Когда на улицах стихал привычный дневной гомон, беседы из открытых окон разносились над водной гладью с удвоенной громкостью. Порой, задержавшись у какого-нибудь дома, можно было узнать многое о его обитателях, но любителей погреть уши суровая стража гоняла из-под стен. Если хозяева, конечно, числились в списке, который составлялся в Управе каждый месяц. Попасть туда стоило одну серебряную монету, и прилипалы четыре недели не беспокоили добропорядочных граждан. Учет велся тщательный, как оплаченных домов, так и прилипал с жадными ушами.

Список этот назывался «Частная жизнь».

Бэрр, прознав про сезонный доход, организованный кем-то особо ушлым, но не сохранившимся в памяти, рассвирепел тогда необычайно. Слыханное ли дело, платить за возможность не быть подслушанным⁈ Разве честно продавать мнимое чувство того, что ты в собственном доме можешь не бояться посторонних, притаившихся за стеной? Можно ли вообще не дергаться от выражения «Вашего дома нет в списке на частную жизнь, разбирайтесь сами, чьи там уши и в каких щелях волнуют вашу жену»?

Да и много ли таких прилипал разгонишь летним вечером? Все равно у хозяев наступит беспокойство, когда в открытом по влажной жаре окне сначала исчезнет островерхий шлем стражника, которому ты честно оплатил покой, а потом тут же замаячит любопытная макушка какого-нибудь прощелыги или потрепанный платок кумушки, желающей узнать подробности жизни хозяев дома или их соседей.

Чего только он ни делал… Сначала изрядно тряхнул главу Управы, а тот лишь пожал плечами и отправил его к начальнику стражи. Этому досталось за двоих, но он стойко выдержал гнев помощника винира. Искренне не понял, в чем именно причина этого гнева, но воевать не захотел и потому разрешил по поводу «Частной жизни» делать со стражниками все, чего только помощничья душа не пожелает. Но только пусть Бэрр будет готов к тому, что никакими способами никого из горожан нельзя избавить ни от тяги слушать чужие разговоры, ни от желания почесать языки вдосталь, ни от идеи заработать на собственных пороках. Тем более что хозяева домов платили всегда с охотой, у прилипал тоже все было отлажено. Новости, поданные от некоторых из них, считались достовернее написанных на свитках у столбов с любой «Правдой».

Бэрр изымал все серебряные монеты, которые обнаруживал в карманах ревнителей порядка, выбрасывая деньги в канал.

Но один раз, в погожий июльский денек, на пороге Управы возник улыбающийся молодой человек и предложил аж десять серебряных за то, чтобы до конца лета ни одного прилипалы под его окнами не появлялось, потому что «Женился тут недавно, ага. И так-то душно, а жена не холодна… Ну, вы понимаете, да?»

Бэрр был готов расквасить ему лицо, но понял, что проиграл в этой странной битве, которую в одиночку вел с самой сущностью айсморцев. Он среди них вырос, но склонности к сплетням принять так и не смог. Щедрый молодожен был последним ударом. Бэрр вытолкал его в шею и пошел к Аезелверду, не сомневаясь, что сразу после его ухода молодой человек вернется.

Аезелверд внимал ему с тем выражением на лице, с каким опытный родитель выслушивает детские рассказы о страшном чудовище, затаившемся под табуреткой.

«В этом городе всегда будут свои понятия, — сказал он тогда с улыбкой. — Если они тебе чужды, это не значит, что ты должен с ними бороться. Пусть болтают, коли им так хочется. Пусть платят, коли им так спокойнее. Пусть гоняют прилипал,