Проклятие Айсмора - Ольга Зима

Память подсунула старую легенду: «Спит в глубинах Темного озера чудище, редко всплывает наверх — лишь когда ночь темна, а звезд не видно. Лапами за пристань вцепится, а лапы те в перепонках. Пристань скрипит жалобно, а чудище закидывает тело свое и идет на прогулку. Тычется плоской мордой, ибо слепо оно. Хвостом ведет по улицам, снимая со стен домов богатства, что само не признает, и остаются от того богатства лишь искорки золотые на черной чешуе. А поутру — следы огромных лап, выбитые доски, свернутые фонари и никакой удачи в делах уважаемым людям».

Какие люди считаются уважаемыми в Айсморе, подсказала та же память, приправленная печальным опытом, которого Ингрид успела набраться, но который до конца не хотела принимать к себе.

Перед ней оказался Кружевной мост. Прежде чем ступить на него — старого знакомого, разделявшего с ней долгие минуты приятных ожиданий Эбби, — Ингрид осмотрелась. Стены окружающих домов тянулись вверх, небо казалось близким. Туман рассеялся, но звезд не было видно: их то ли закрывали облака, то ли сумрак опустил еще одну завесу.

Подхватив юбку, Ингрид заспешила вперед. Под ноги попадали выломанные доски — очевидно, чудище здесь проходило недавно. Ингрид удивилась мимоходом: какой мост, оказывается, длинный и узкий, как далеко он над водой! И как удержал такого большого зверя? Кружевной помнился ей более коротким и широким, но теперь она все шла по нему и шла, а он все шатался под ее шагами, не собирался заканчиваться и казался бесконечным. Щели между досками становились все больше. Из них сверкали звезды, исчезнувшие с неба — вот они где!

Ингрид наклонилась, желая их рассмотреть. Заметив любопытствующую, звезды вздрогнули и попрятались, поверхность воды затянулась пленкой, мутной и липкой. Теперь темнота была со всех сторон, даже под ногами.

Скрипнули перила, мост качнулся, будто на него ступил кто-то большой, но знакомого «ш-ш-ш-бух» не послышалось. Ингрид, пошатнувшись, взмахнула руками и завалилась к самому краю. А над Северным кварталом Нижнего Озерного нависло черное облако. Словно грозовое, только страшнее и ниже, оно опустилось к самой воде, пожирая дома вместе с флюгерами, стенами и прислоненными к ним веслами.

Столбик в ее руке дрогнул, мост качнуло сильнее, боковые опорные балки заскрипели и наклонились. Доски под Ингрид медленно и неотвратимо двинулись вниз, к беззвездной воде. Она вытянула руки, стараясь зацепиться и втащить себя на другой край. Нащупала, впилась, напрягая пальцы.

Очнулась, поняв, что лежит на боку и цепляется за деревянный край кровати. Только ноги почему-то были мокрыми и холодными.

В комнате было тихо и очень темно. Снаружи почти не доносилось привычного плеска воды, едва-едва угадывалась мебель и линии двери. Ингрид слышала только свое частое дыхание, чувствовала леденящий в руках и на лбу. Страх, подступивший к сердцу из-за неведомого кошмара, долго не проходил, но она припомнила ощущение спокойствия от присутствия возле нее неведомого существа, что защищало ее во сне. Стало чуть-чуть легче и наяву.

Она задержалась на вдохе — вдруг раздастся волшебное «ш-ш-ш-бух» его шагов? Потом медленно выдохнула, так и не дождавшись.

«Глупости какие, — подумала Ингрид, откидываясь на подушку, — нет, что-то определенно не в порядке со сном… Совсем не в порядке».

Всем известно, из-за чего молодые девушки лишаются сна: несчастная любовь, счастливая любовь, неразделенная любовь, мнимая любовь. Любая любовь, одним словом. Ингрид же от любви сна не лишалась, хотя последнее время подумывала о том, что лучше бы ей совсем не спать, чем с трудом вырываться из участившихся кошмаров. Причина их казалась понятной, потому что не только любовь могла подарить Ингрид радость или печаль.

Минуло два дня, как уехала Эбби, ее единственная подруга. Она то причитала о судьбе простодушной Ингрид, то обещала писать письма каждый день, то укоряла подругу в излишнем хладнокровии, хотя та была огорчена больше, чем хотела или могла показать. Уезжающая Эбби рыдала за двоих, а на долю Ингрид досталось две порции тоски.

Думать об этом сейчас, лежа в темноте и тишине с еще влажным холодным лбом, было тоже грустно, но даже из памяти Эбби согревала сердце. Неугомонная, она всегда умела удивительным образом рассеивать печали Ингрид и делала это лучше, чем сильный ветер разгонял тучи над вечно хмурым Темным озером.

Девушки познакомились давно, и поначалу их связывало дело. Абрахам, отец Абигейль, почтенный купец, чтивший старые законы — нанял Ингрид, чтобы та обучила его дочь грамоте. Это был его первый шаг к признанию новых веяний, которые он сам принимать не хотел, но понимал, что женщина с некоторой долей образованности в нынешнем обществе выйдет замуж выгоднее, чем та, что мужу, окажись он купцом, с расчетными бумагами не поможет. В том, что его дочь выйдет за человека своего сословия, никто в семье не сомневался. Искали ей жениха солидного, из купеческого рода, и чтобы не рыбой торговал, а чем-нибудь более достойным, хоть теми же тканями или, к примеру, самоцветами.

Отец Эбби платил Ингрид исправно, был вежлив, хотя никогда не упускал возможность завести разговор на тему: как изменились времена, как дурно влияет на женщин грамота, как счастливо они прожили много лет с матерью Эбби, а та не знала даже, как записать сумму, которую клиенты оставляли ей для передачи мужу.

— Блажь и чушь! Невесте, жене и матери надлежит знать и уметь совсем иное, нежели эти закорючки, — говорил купец и придвигал по столу к Ингрид ее заработанные уроками монеты. — Пересчитай при мне. Вот тут напиши, сколько получила. Вот тут подпишись полным именем.

Ингрид старалась не улыбаться, ведь обижаться на него было невозможно. При всей своей суровости и громогласности, Абрахам был воспитанным человеком, способным понять течение времени и перемены в людях.

После того, как за семейным обедом, к которому ее пригласили остаться после занятия, мальчишка-посыльный принес коротенькую записку, а Эбби предложила отцу не отвлекаться от трапезы и прочитала письмо вслух сама.

— Это удобно, — сказал он тогда после долгого молчания и с той поры ввел в дом новую традицию: под вечер садился с кружкой пива за стол, а напротив сажал дочь, и та неторопливо и внимательно читала ему несрочные бумаги, пришедшие днем.

Потом он медленно пил и думал над ответом, а Абигейль на каждой писала его решения и указания. Мысль о том, что он солиден и важен настолько, что кто-то, а не он сам, записывает за ним его слова, доставляла