Пушкин. Тайные страсти сукина сына - Мария Баганова

Я стал надеяться, что все успокоилась и дела пойдут, как и раньше. Увы, этого не случилось!

Выйдя с женской половины, я осмелился постучаться в кабинет хозяина дома, который он называл «каморкой», подыскивая предлог для разговора. Он ведь сам предлагал мне пользоваться его библиотекой? Не попросить ли книгу? Или лучше выразить свое восхищение вышедшим на днях четвертым томом «Современника», а особенно напечатанным там романом «Капитанская дочка», действительно чудесным.

Впрочем, ничего этого не потребовалось: я нашел Пушкина совершенно больным, в насморке. Стал предлагать лечение и услышал в ответ, что в подобным пустяком он справится сам. Но уйти просто так мне не хотелось.

– Знаю, милостивый государь, что вы не любите подобных разговоров, – начал я. – Но моя супруга уж очень просила вам передать свои восторги. Заверяю вас, они совершенно искренни и бескорыстны. «Капитанская дочка» была ей прочтена и перечитана… ах, недаром вам нравилась эта песня!

Пушкин глянул на меня мрачно, без тени улыбки или удовольствия.

– Я не стану спрашивать, пишете ли вы что-то еще, – поспешил успокоить его я.

Но и эти мои слова не вызвали в нем улыбки.

– Отчего же, не писать? Вот, пишу! – Он протянул мне лист бумаги.

«…То, что было мускус темный,/ Стало нынче камфора…» и далее в конце: «Сладок мускус новобрачным, / Камфора годна гробам», – прочел я строки, совсем не годившиеся в качестве поздравления молодым.

– Помнится, дядя ваш покойный, когда вы женились, писал про розы и мирт, а вы вдруг о камфоре, Александр Сергеевич, – обратился к нему я. – Отчего вы так нахмурены? Что вас печалит? Ведь все разрешилось. Виной всему было простое недоразумение… Этот столь неприятный вам офицер оставил вашу супругу в покое и женится на вашей свояченице… Девица счастлива.

– Вы верите в сей отвратительный спектакль, Иван Тимофеевич? – спросил он.

– Почему же я не должен в это верить? – изумился я. – Коли свадьба уж точно назначена.

– Уж больно кроткий промежуток времени потребовался Дантесу, чтобы воспылать любовью к Екатерине, – ответил Пушкин. – Как раз те две недели, что его так называемый отец выпросил у меня отсрочки после вызова.

– Да будет вам! – возразил я. – Какое вам дело до его побуждений? Супруга ваша весела, свояченица весела, честь вашего семейства не пострадала…

– Не пострадала? – воскликнул Пушкин. – Да никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных! Геккерн-Дантес женится! И на ком? На старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, изящной красавицы, жены поэта Пушкина. Женится подлец из трусости, потому что я поставил ему ультиматум: стреляться или жениться…

Он заскрежетал зубами. Надо признать, я подумал о том, что ведет он себя самым глупым и нелепым образом, но вслух, конечно, этого не сказал.

– Я никогда не позволю жене ни присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру, – заявил он.

– Вы говорили об этом с Натальей Николаевной, – спросил я. – Ведь речь идет о разлуке с ее родной сестрой, к которой она сильно привязана.

– Натали пыталась меня переубедить, – признался он. – Но Натали начала мне лгать: когда я рядом, она не смотрит на Дантеса и не кланяется ему, а когда меня нет, опять принимается за прежнее кокетство!

– Да вы придумали все это, Александр Сергеевич! – воскликнул я. – Я только что говорил с вашей женой, она искренне рада за сестру и счастлива ее счастьем.

Взгляд Пушкина стал безумным.

– Эта дура радуется, что за ней, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ей задницу; есть чему радоваться! И кого, кого она мне предпочла! Пошлого офицеришку, содомита! – Он обернулся ко мне.

Я не мог не обратить внимания на грубость его выражений.

– Но почему же именно содомита? – поинтересовался я.

Лицо Пушкина исказилось.

– О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества, – быстро скороговоркой проговорил он. – Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету, как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих блядей, когда их беспощадно е*ли в жопу.

Я опешил, не веря своим ушам. Мог ли поэт, гордость России, выговаривать столь омерзительные вещи? Не ослышался ли я или он и вправду бахвалится тем, что распускает по городу гнуснейшие сплетни?

Глаза Пушкина пылали безумным огнем.

– Когда Геккерн усыновил его, тогда уже ни у кого не оставалось сомнений, – все так же скороговоркой продолжил Пушкин. – Этот представитель коронованной особы отечески сводничал своему приемному сыну, а вернее – любовнику. Подобно бесстыжей старухе, он подстерегал мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви своего так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, Геккерн говорил, что он умирает от любви к ней.

– Помилуйте, Александр Сергеевич, в уме ли вы? – обратился к нему я. – Верите ли вы сами в то, что говорите? Возможно, ваше поэтическое воображение…

Но он меня не слушал! Все мои уговоры, увещевания пропадали даром.

В тот раз я покинул его дом, полный самых мрачных предчувствий. Увы, они оправдались.

Глава 10

Минуло уже шесть часов вечера 27 генваря, день шел к ночи, когда приехал за мною человек Пушкина.

– Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее, – доложил он.

Я не медля отправился. В доме больного я нашел докторов Шольца и Задлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина и о его ранении.

Подполковник Данзас в двух словах описал мне дуэль, рану пулею в нижнюю часть брюха, путь домой в семь с половиной верст, частые обмороки и невыносимые боли, мучившие раненого…

Потом, поговорив и с другими очевидцами, я воспроизвел всю картину.

Дуэль состоялась вскоре после четырех часов в семи с половиной верстах на Черной Речке.

Дантес выстрелил первым, Пушкин упал левым боком на шинель, служившую барьером, и какие-то мгновения не двигался, лежа вниз лицом. Секунданты и Дантес быстро подошли к нему. Но он приподнялся: «У меня хватит сил на выстрел…» Дантес снова стал на свое место. Пушкин, сидя, опираясь левой рукой о землю, правой прицелился и выстрелил, легко ранив Дантеса в руку. Мой коллега Карл Карлович Задлер, делавший офицеру перевязку, сообщил, что рана была сквозной и неопасной.

Продолжать поединок поэт больше не мог. Снова упал и на несколько минут потерял сознание. На шинели его тащили к саням, оставляя на снегу кровавый след, потом на руках перенесли в сани, совсем не приспособленные для того, чтобы везти раненого. На дороге ждала более удобная карета, принадлежавшая барону Геккерну, о чем Пушкину, конечно, не сказали. Менее пострадавший Дантес любезно уступил карету трудно раненному.

Ехали долее часа, везли Пушкина сидя, в карете лечь было невозможно. Поэта беспокоила сильная боль в области ранения, мучительная тошнота, кратковременные потери сознания, из-за которых приходилось останавливаться. В дом его внесли на руках и сразу же послали за докторами.

Вечером спешно найти кого-то было довольно затруднительно, поэтому первым делом кинулись в Воспитательный дом, к Василию Богдановичу Шольцу. Шольц, бывший акушером, а не хирургом, отправил за доктором Задлером, в это время как раз делавшим перевязку раненому Дантесу. Карл Карлович служил главным врачом придворного конюшенного госпиталя и имел большой практический опыт работы хирургом, но, направляясь к Дантесу, он не захватил с собой всех инструментов, и потому ему пришлось задержаться, чтобы заехать за ними. Так что мы явились к Пушкину почти одновременно.

Больной лежал в своем кабинете, так хорошо мне знакомом, на диване. В углу комнаты валялась куча окровавленной одежды, которую никто не потрудился вынести. По количеству крови я понял, что дело крайне серьезно.

Увидев меня, Пушкин дал мне руку и спросил:

– Плохо со мной?

Я подтвердил, что нехорошо.

Пушкин попросил:

– Дайте мне воды, меня тошнит.

Голос его был ясным, хоть и негромким, выговор твердым. Я потрогал его пульс, нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и тут же отправил посыльного за своим коллегами – опытнейшими хирургами, докторами Арендтом и Саломоном.

Наталья Николаевна остановила меня в коридоре. Ей почти ничего не рассказали, и теперь она пребывала в крайней волнении. Она то и дело порывалась войти к мужу и спрашивала, что случилось. Я очень коротко объяснил ей, в чем дело, и постарался успокоить. Повинуясь взгляду господина Данзаса, я старался не вдаваться в подробности и ограничился только самыми общими деталями. После я вновь вернулся в кабинет. Наталия Николаевна хотела войти со мной, но больной просил ее удалить и не допустить при исследовании раны.