Пушкин. Тайные страсти сукина сына - Мария Баганова

– И вы последовали за ним? – уточнил я.

– Ах, вовсе нет! – Она надула губки. – Чрез минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожою Пушкиной. До моего слуха долетело: «Уехать – думаете ли вы об этом – я не верю этому – это не ваше намерение»…

Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее: они безумно влюблены друг в друга!

– Так уж и влюблены? – усомнился я.

– Да, именно так! – запротестовала она. – Потом я видела как барон танцевал мазурку с госпожою Пушкиной – как счастливы они казались в эту минуту!..

– Возможно, вы все же преувеличиваете силу их взаимной страсти, – предположил я.

– Ах, нет, нисколько! – Девица едва могла скрыть восторг. – Я еще не все вам рассказала! Когда они, танцуя, оказались рядом со мной, я смогла расслышать слова: «я люблю вас, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг…»

– Вот видите, – произнес я. – Госпожа Пушкина верна своему долгу, вы же сами это слышали.

Подобные разговоры расстраивали меня тем более, что я понимал, как они неприятны Александру Сергеевичу. Но я знал, что Наталья Николаевна снова беременна и скоро удалится от светских развлечений. Я с радостью думал о том, что сплетники за время ее отсутствия найдут себе иные предметы для пересуд и все забудется.

Некоторое время все шло именно таким образом. Наталья Николаевна разрешилась четвертым ребенком – девочкой. В тот раз роды были особенно тяжелыми, мне даже пришлось просить помочь Василия Богдановича Шольца, опытнейшего акушера, служившего неподалеку в Воспитательном доме. Его помощь весьма мне пригодилась.

Я предписал роженице домашний режим, долгое время удерживая ее от выездов. Но потом здоровье Натальи Николаевны поправилось, и она снова показалась в свете, блистая небесной прелестью. Женщина, подобная ей красотой, не может оставаться в тени. Она всегда будет привлекать внимание, вызывать восхищение и зависть.

И разразился скандал!

Эти записи, относящиеся уже к последнему году жизни поэта, показывают, что он пребывал в сильной депрессии. Пушкина преследовали мысли о смерти. Из следующей части записок видно, что депрессивное состояние поэта усилилось. Немаловажно для нас, что тут он приводит свою родословную, которая говорит о его наследственной отягощенности.

Глава 9

Надо признать, что Пушкин почти всю свою жизнь был объектом внимания столичных сплетников. И вот теперь они получили новый повод для болтовни.

Миловидная обаятельная дама, известная в обществе как очень умная женщина, но со злым языком, в противоположность своему мужу, которого называли «божьей коровкой», по настоянию молодого красавца-офицера, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Ничего не подозревавшая Наталья Николаевна оказалась с Жоржем Дантесом наедине и была крайне смущена. Тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая девочка – дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней, ну а потом поспешила уехать домой, где все рассказала мужу.

Пушкин был в бешенстве. Он не скрывал от жены, что будет драться. Он спрашивал ее, по ком она будет плакать.

– По том, – простовато отвечала Наталья Николаевна, – кто будет убит.

Такой крайне неудачный ответ бесил его: он требовал от нее страсти и преданности, а она не думала скрывать, что ей приятно видеть, как в нее влюблен красивый и живой француз. Она сама считала, что пикантная ситуация разрешилась вполне благополучно, честь ее не пострадала и повода для волнений нет. Но супруг ее был иного мнения!

Все пытались успокоить Пушкина, но толку было мало. Подливали масла в огонь и другие его проблемы, связанные с оценкой и продажей села Михайловское, принадлежавшего его покойной матушке. Он показывал мне обширную переписку со своим шурином и с отцом, которые никак не могли столковаться по поводу стоимости имения. Видно было, что эти дела сильно утомили поэта. Он выглядел настолько нездоровым и измученным, что я настоял на медицинском его осмотре. Результаты меня не обнадежили, хотя я не мог поставить ему никакого диагноза.

– Мое здоровье было сильно расстроено в ранней юности, – тихо, но очень быстро говорил Пушкин. – Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже долгие годы я ношу с собой смерть. Неужели им нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая, верно, долго не продлится?!

Аневризма я не обнаружил, зато заметил, что дыхание его было быстрым и неглубоким, таким же учащенным показался мне и пульс. Цвет лица Пушкина, несмотря на смуглую кожу, был изжелта-бледным и говорил о разлитии желчи. Сквозь эту бледность и желтизну пробивался нездоровый румянец, рот то и дело кривился презрительной гримасой, углы его подергивались. Однако болезнь его показалась мне более нервической, нежели телесной. Не смог не припомнить я наставление Матвея Яковлевича Мудрова об удалении больного от забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе суть болезни. Зная взаимные друг на друга действия души и тела, я не мог не заметить, что есть и душевные лекарства, которые врачуют тело. Они почерпаются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного откровенным, отчаянного благонадежным. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные боли, тоску, метание и которая самые болезни, например нервические, иногда покоряет воле больного. Обо всем этом я и попытался сказать Александру Сергеевичу, надеясь его успокоить и привести в более ровное расположение духа. Попытка моя вряд ли была удачной. Понял я, что терзают Александра Сергеевича муки злой ревности и злосчастное его уязвленное самолюбие. Он не мог подолгу сидеть на одном месте, вздрагивал от малейшего шума.

– Апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный, – признался Пушкин. – А для меня самый брак оказался такой геенной. Когда я вижу Натали танцующей на балах с другими – все во мне переворачивается. Уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет мне приливы крови к голове. У меня кровь в желчь превращается! – произнес он, заскрежетав зубами. – Тем более, что этот мерзкий француз на самом деле красив и высок ростом. Я вижу, как все любуются ими… а я… Я уродлив!

– Но разве красота ценится в мужчинах? Разве за это жены любят мужей? И разве Наталья Николаевна хоть раз позволила себе нечто сверх разрешенного приличиями? – увещевал его я.

– Я не могу не думать о том, что, оставаясь мне верной физически, Наталья Николаевна может изменить мне в мыслях! – Глаза поэта стали безумными.

– Опомнитесь! Нельзя же так строго судить молодую женщину за ее желание насладиться отпущенными годами жизни. Ведь и вы сами не без греха, – напомнил я. Это было моей ошибкой.

– Обязанность моей жены – подчиняться тому, что я себе позволю, – почти выкрикнул Пушкин, весь вспыхнув. – Вы забываетесь!

Я пробормотал слова извинений. Пушкин нервно вскочил со своего места и принялся бродить по кабинету взад-вперед.

– Я не могу терпеть, чтобы Натали имела какие бы то ни было сношения с этим проходимцем. Я не могу позволить, чтобы этот мерзавец смел разговаривать с моей женой и отпускать ей казарменные каламбуры, разыгрывая преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.

Я видел, что он дрожит всем телом и почти не владеет собой. Я всерьез опасался за его рассудок.

Душевное состояние Пушкина ухудшилось еще более, когда он сам и некоторые из его знакомых получили письмо на французском языке следующего содержания. «NN, канцлер ордена Рогоносцев, убедясь, что Пушкин приобрел несомнительные права на этот орден, жалует его командором онаго».

Анонимные письма посылать было очень удобно: в это время только что учреждена была городская почта. Легко представить действие сего гнусного письма на Пушкина, терзаемого уже сомнениями, весьма щекотливого во всем, что касается до чести, и имеющего столь пламенные чувства, душу и воображение. Его ревность усилилась, и уверенность, что публика знает про стыд его, усиливала его негодование; но он не знал, на кого излить оное, кто бесчестил его сими письмами.

– Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, гнуснейшего пасквиля, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. Это мерзость против жены моей, – негодовал он. – Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата, – поспешно рассказывал мне Пушкин. – Я занялся розысками. Письмо это было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора.