Пушкин. Тайные страсти сукина сына - Мария Баганова

– Перед самой свадьбой я вновь посетил ее салон. Кирхгоф подтвердила, что ждет меня фатальная женитьба, и на тридцать седьмом году жизни я умру насильственной смертью, и жена будет замешана в моей смерти.

– Неужели, Александр Сергеевич, это вас серьезно занимает? – произнес я уже более серьезно.

– Как сказки старой няни: сознаешь, что пустяки, а занимательно и любопытно, не верю, но хотелось бы верить… Скажу, перестановив те же слова, те же нянины сказки: верю, но хотелось бы не верить. Неужто Наталья Николаевна меня отравит? – вдруг рассмеялся он. – Но нет, невозможно! Она – ангел!

– Невозможно! Это совершеннейше невозможно, – подтвердил я. – И гадалка эта ваша вам наврала.

– А другому из нашей компании та гадалка по линиям ладони нагадала, будто он очень скоро умрет смертью насильственной, – возразил Пушкин. – И что вы думаете? На следующее утро после встречи какой-то пьяный солдат его штыком проткнул в казармах. Тоже совпадение?

– Безусловно, – с убеждением произнес я.

– А то, что во время венчания, как мы с моей супругой обходили аналой, с него упали свеча и Евангелие… – вспомнил Пушкин. – Потом у меня в руке свеча потухла… Все дурные предзнаменования!

– Но, несмотря на все это, вы женаты и счастливы! – продолжал убеждать его я. – И ваша супруга вас обожает, она подарила вам четверых очаровательных здоровых деток! Не гневите Бога, радуйтесь тому, что имеете, оставьте эти мрачные мысли… – Но он словно меня не слушал.

– Счастлив, говорите? – Глаза его стали тоскливы. – Нет, это не счастье… Счастье другое. Когда находит на меня такая дрянь, которую принято звать вдохновением, то я запираюсь в своей комнате и пишу в постели с утра до позднего вечера, одеваюсь наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжаю часа на три, возвратившись, опять ложусь в постелю и пишу до петухов. Это продолжается недели две, три, много месяц и случается единожды в год, всегда осенью. Но только тогда и знаю я истинное счастие.

– Ну так за чем же дело? Пишите! Сочиняйте!

– Нет! – воскликнул он. – Вот вы спрашивали о стихах, почему не печатаю! Так этой осенью та дрянь ко мне и не пришла… – Он чуть не плакал. – Я не пишу сейчас…

Я как-то неуклюже принялся его утешать, говорил что все пройдет, что вдохновение вернется. Повторял что-то детушках и в который раз – о красавице жене. Мало-помалу Пушкин стал вслушиваться в мои слова и слабо улыбнулся.

– Да, теперь я женат и счастлив. А ведь мог быть давно женат и на другой, – задумчиво проговорил он. – Но та особа отказала мне – именно из-за предсказания, со словами, что сие предвещание, хотя и несбыточное, все-таки заставило бы ее постоянно думать и опасаться за себя и за меня: поэтому она и отказывает мне для меня же самого. Дело разошлось. Но оно и к лучшему, Наталья Николаевна гораздо красивее.

– Тот отказ уязвил вас сильно? – спросил я.

– Пожалуй. Хотя – нет! – после минутного раздумья ответил он. – Мне и раньше давали от ворот поворот… – Он рассмеялся, но как-то не очень весело. – А предсказание сделало меня фаталистом. Я много раз стрелялся, и все с темноволосыми. И ни один не попал, все промазали! А один раз… Смешно! – Он улыбнулся, и его голубые глаза засияли в темноте коляски. – Возвращаясь из Бессарабии в Петербург, в каком-то городе я был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей заметил я одного светлоглазого белокурого офицера, который так пристально и внимательно меня осматривал, что я, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал меня убить. Офицер последовал за мною, и так и проходили мы из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. Мне и совестно, и неловко было, и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул.

– Ну что же вы так, Александр Сергеевич, будете опасаться всех, у кого волос светлый? – ласково пожурил его я. – Невозможно ведь…

– Невозможно, – согласился он. – Глупо… Стыдно. Что поделать, я сын своего отца – мнителен и хандрлив… Один раз лестницу из-за своей мнительности отказался придержать.

– Какую лестницу? – опешил я.

– У княгини Волконской был в Москве на Тверской дом, главным украшением которого были многочисленные статуи. У одной из статуй отбили руку. Хозяйка была в горе. Один наш друг общий вызвался прикрепить отбитую руку, а меня попросили подержать лестницу и свечу. Я сначала согласился, но потом смотрю на него… а он белокурый. Я поспешно бросил и лестницу и свечу и отбежал в сторону. «Нет-нет, я держать лестницу не стану, говорю. Ты – белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте».

И он вдруг рассмеялся, словно приглашая и меня посмеяться над этим нелепым анекдотом. Я охотно ему вторил.

– Глупость! Глупость такая! – повторял Пушкин.

– Конечно, глупость… – заверял его я.

Проводив Александра Сергеевича домой, я хотел было тут же ехать, но не вышло. Зазвал он меня к себе, налил вина, а я возьми да и опрокинь неловким жестом рюмку на скатерть. Пушкин аж побледнел. Я принялся было извиняться, но оказалось дело не в испорченной скатерти, а в примете. Мол, если гость уходя прольет масло или вино – то встрече той быть последней. Но, как уверил меня сам Пушкин, примета сия действовала лишь до полуночи, вот и пришлось мне сидеть у него еще с полчаса, выжидать, пока минует заветное время.

Тут снова в рукописи перерыв, но совсем незначительный, словно кто-то оторвал низ листа на самокрутку, потому не совсем ясно, каким образом разговор коснулся эпидемии холеры.

… вспомнив незабвенного коллегу своего и учителя, умершего от этого поветрия Матвея Яковлевича Мудрова. Он описал холеру как весьма быстротечное, острое воспаление слизистой оболочки желудка и кишок, а потом и наружной оболочки оных; оттого происходят сильный внутренний жар, нестерпимая боль, непрестанная рвота и понос.

– А вот холеры я не боялся! – принялся хвататься Пушкин. – Скажите, Иван Тимофеевич, ведь вам, наверное, по роду вашей деятельности часто приходится сталкиваться с заразительными поветриями. Страшно бывает?

Я признал, что бывает и еще как страшно!

– Однако холера при поданной во время надлежащей врачебной помощи весьма часто бывает излечима, – заметил я.

– А я долго имел о холере самое темное понятие, – начал рассказ Пушкин, – хотя было мне лет двадцать с небольшим, когда старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Знал я, что это поветрие пришло к нам из Индии, где она поражает не только людей, но и животных и самые растения, зарождаясь от гнилых плодов.

Я подтвердил его слова, напомнив, что тлетворные холерные миазмы не могут быть ничем другим истреблены, кроме паров минеральных кислот; и следственно, дабы отвратить распространение холеры, необходимо окуривание комнат и вещей.

Пушкин усмехнулся:

– Году еще этак… в двадцать шестом один дерптский студент мне сказал, что Choleramorbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас. Я стал его расспрашивать, и он объяснил мне примерно то же, что сейчас вы. Таким образом, в дальнем уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы.

– Помню я хорошо это бедствие, – ответил я, – унесшее и жизнь великого князя Константина Павловича, царствие ему небесное…

– Тогда был я в Москве, – продолжил Пушкин, – и домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед отъездом прочел я письмо, где говорилось о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме, как элегия к дифирамбу.

Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество.

На дороге встретил я Макарьевскую ярмарку, прогнанную холерой. Бедная ярмарка! – рассмеялся он. – Она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

– И даже это вас не остановило? – удивился я.

– Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее с досадой и большой неохотой. Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.

Я посетовал на непросвещенность и невежество нашего народа, отвергающего карантинные меры, столь необходимые при поветрии.