Чертов дом в Останкино - Добров Андрей Станиславович

– А Плутос – греческий бог? Но у него же есть римское имя? – перевела разговор Агата.

– Нет. В римском пантеоне не было бога богатства.

– А Плутон?

– Нет. Созвучно, но и только. Плутон – бог смерти, бог подземного царства. Греческий Аид – вот это римский Плутон. Ну, и, конечно, вряд ли Нептуново общество будет строить Плутонову обитель. Нептунову – это еще куда ни шло.

– Хорошо, – кивнула Агата Карловна. – Пусть это будет Нептунова обитель.

– Не путайте меня! – вскипел Крылов и за-молчал.

– Скоро мы все и так узнаем, – примирительно сказала Агата. – А пока не приехали, дайте мне подремать.

Она закрыла глаза и откинулась на заднюю стенку. Но Крылов, покосившись на лицо девушки, заметил, что глаза ее под веками двигались – похоже, что шпионка только притворялась, что спит, а сама в этот момент что-то обдумывала.

Они простояли полчаса под дождем у Троицкой заставы, ожидая среди скопившихся телег – караул перекрыл проезд, пропуская в Москву большой обоз. Солдаты с накинутыми на треуголки пелеринами стояли редкой цепью, опираясь на ружья, и не обращали внимания на гневный ропот возчиков. Наконец бричка Крылова оказалась на широкой, грязной дороге. Еще через час пути она въехала в огромную дубовую рощу, за которой скрывалась усадьба. Среди дубов выделялся один – настоящий древний гигант, он стоял у дороги. Ствол в четыре обхвата! Ветви его нависали над проезжими как могучая арка. Проехав под ней, бричка остановилась у мокрых ржавых ворот. Афанасий слез с козел и направился к створкам – они открывались тяжело, со скрипом, – сразу было видно, что этими воротами пользовались редко и не следили за их состоянием.

– Здесь что, никто не живет? – спросила Агата.

– Не знаю, – буркнул Крылов. – Я больше думаю, как не промокнуть.

Они проехали по дороге в глубь запущенного парка к дому и стоявшей слева от него деревянной церкви, темной от дождя. У церкви стоял небольшой экипаж – капли барабанили по его лакированной черной крыше. На широком крыльце, укрывшись под портиком с колоннами, сидел на ступенях мужик с трубкой. При виде выходящих из брички Крылова и Агаты Карловны он даже не потрудился встать, а просто смотрел на них без какого-либо любопытства.

– Хозяева где? – спросил Крылов, взбегая по ступеням, чтобы укрыться от дождя.

– Уехали, – ответил мужик.

– Куда? Где их найти?

– В Кусково езжай. Там они.

– А управляющий хоть есть? С кем бы мне переговорить?

Мужик затянулся трубкой и пожал плечами:

– Он хворый, в село повезли.

– Так что, никого нет?

– Я есть.

– А ты кто?

– Микита.

Тут вмешалась Агата.

– Чей это экипаж? – спросила она, указывая в сторону церкви.

– Знамо чей, Парашкин!

Крылов и Агата недоуменно переглянулись.

– Чей? – переспросил Иван Андреевич.

– Да Парашкин же! – раздраженно ответил мужик. – Жемчуговой!

Наконец Крылов понял, о ком толкует этот Микита. Он повернулся к Агате Карловне:

– Я знаю, кто это. Можем поговорить с ней.

Он снова обратился к мужику:

– А где она сейчас?

Микита пожал плечами:

– А бес ее знает, шалаву! Может, в доме, а может, в беседку пошла. Приехал с ней тут один хлыщ городской. Может, они в беседке. Я почем знаю? Может, они и не хотят, чтобы вы туда шли.

– Это наше дело, – перебил его Крылов. – Показывай, где беседка?

Мужик кивнул в сторону кедровой рощи:

– Тама.

Петербург. 1844 г.

Крылов замолчал, погрузившись в воспоминания. Доктор Галер подошел к окну и выглянул наружу – но темнеть еще даже не начало, и черная карета не заняла своего места напротив квартиры умирающего.

– Говорят, Жемчугова была необыкновенно хороша, – сказал Галер неожиданно мягко. – Вы были знакомы с ней?

– Что? – переспросил Крылов. – А… до того – нет.

– Знаете, Иван Андреевич, – продолжил Галер, не отходя от окна и не оборачиваясь к Крылову, как будто чувствовал неловкость от того, что собирался сказать. – Говорят, что актрисы…

– Ну? – буркнул Крылов.

Галер окончательно смутился.

– Это я так… пустое, – сказал он и прошел к столу.

Крылов долго смотрел на него из-под полуопущенных век, будто обдумывая что-то.

– Плевать, – сказал он. – И так времени мало. Пиши дальше. Жемчугову я нашел в беседке…

Он вдруг снова замолчал. Галер оторвался от бумаги и посмотрел на Крылова.

– Как просто сказать: «Нашел в беседке», – продолжил Иван Андреевич медленно. – В беседке. Это как в пьесе – драматург просто пишет: «Сцена в беседке». Ему больше ничего не надо придумывать – художник нарисует потом декорацию, а актеры прочтут диалог. Я никогда не описывал природу. В прошлом веке это было не принято – что природа! Главное – человек! Существовал только человек, и он был в центре всего. Не важно, какой – герой или мерзавец, шут или король, главным был он – его поза, его облик, его речи и поведение, его привычки и страсти. Мы рисовали портреты, не заботясь о том, что было снаружи, как, впрочем, равно не заботясь о том, что было внутри. И при этом мы были совершенно уверены, что познали новый литературный язык – язык как искусство, язык как архитектуру – вычурную, сверкающую форму, идеал. Нет, конечно, был Ломоносов со своей одой «Утреннее размышление», но его описания – как золотая рама для батального полотна. И тут появился Саша Пушкин – появился поздно, когда уже все эти болванчики и петиметры прошлого столетия сгинули в пожаре войны. И Саша показывает нам, что весь наш идеально отточенный язык – просто тьфу! Скисшее от времени пирожное, которое завалялось за стаканами в буфете. Он вдруг начал писать не как архитектор, а как художник – он ввел в литературу пейзаж. Погоду. Снег, дождь, ветер! И человек вдруг перестал быть центром нашей литературы, доктор. Вы понимаете, что он сделал? Он превратил Человека в муравья, который ползет по снежному полю, сопротивляясь ветру. И этот муравей – в нижнем правом углу картины, причем нарисован так мелко, что без лупы его и не углядишь. А над ним бушуют страшные черные ветры…

Крылов снова замолчал.

– Ты это записал? – спросил Иван Андреевич доктора.

Галер спохватился:

– Нет. Простите, я заслушался.

– И не надо! Это к делу не относится. Пушкин был гений. Мы все не сделали и сотой доли того, что сделал для русской литературы Пушкин. Мы все не имели права даже ходить по одной земле с ним. Я до сих пор удивляюсь, как я с моим ничтожным сатирическим талантом запросто общался с Сашей, и он принимал это совершенно спокойно и даже уважительно относился ко мне. Как! Как я мог запросто разговаривать с Пушкиным, при этом даже считая, что в этом нет ничего удивительного, что это не он мне, а я ему делаю одолжение. Как меня не тошнило от той высоты, на которую Саша поднимал всех просто самим фактом своего существования. Пушкин был солнцем, и он же был убийцей всего, что мы писали в прошлом веке. Он уничтожил и нас, и нашу писанину. И теперь я не могу просто сказать – «я нашел ее в беседке». Я должен, черт тебя побери, добавить про высокие старые клены, про алые и желтые листья, про запах сырой умирающей земли… А я этого не умею. Я, дьявол, баснописец. Так что просто запиши: я нашел ее в беседке. И не одну.

Москва. Останкино. 1794 г.

Агата Карловна схватила Крылова за мокрый рукав пальто.

– Давайте подслушаем, – прошептала она. – Встанем за деревьями, и они нас не увидят. К тому же здесь вроде не так льет.

Иван Андреевич остановился.

– Кого не увидят?

– С ней мужчина. Вы его знаете?

Крылов пожал плечами:

– Он стоит спиной.

– Все равно подождем, – настаивала Агата Карловна шепотом. – Вдруг у них любовное объяснение, а вы собираетесь вламываться как слон.

– Ну, тогда… А если они нас заметят?

Девушка пожала плечами.

Но беседующие их не замечали. Иван Андреевич видел Жемчугову лишь раз, в театре в «Самнитских браках», где она представляла Элиану и была чудесно хороша в изящных средневековых латах. Теперь же Параша сидела на скамейке, полускрытая перилами, но Крылов хорошо видел ее профиль – длинная шея, изящное тонкое лицо и огромные выразительные глаза. Он глубоко вздохнул и прислушался к разговору.