Проза - Василий Алексеевич Слепцов

когда П[етро]ва была просто мещанкою города Осташкова, то никто об ней и не думал; но когда она стала играть, сейчас же явилась толпа поклонников и обожателей, в том числе и офицеры с предложением услуг: но она их всех

Отвергла, заперлась

…феей недоступной

И вся искусству предалась

Душою неподкупной

Только что я успел вернуться домой и, еще полный разных приятных впечатлений, начал раздеваться, как вдруг входит Нил Алексеич.

— Ваше благородие, гости. Прикажете впустить?

Взошел учитель и с ним еще какой-то длинный господин.

— Вот это Август Иваныч[41],— сказал мне учитель, знакомя меня с длинным господином.

Я протянул ему руку, и мы, держась друг за друга и кланяясь, простояли довольно долго среди комнаты. Он, должно быть, ждал, что я скажу что-нибудь, а я видел, что он как будто ждет, и тоже чего-то ждал. Однако, не дождавшись ничего, мы сели, и я им предложил чаю и колбасы. Август Иваныч взял ее в руки и сказал:

— Я сам колбаса, — а потом захохотал. Тут только я заметил, что гость мой немножко навеселе и действительно что-то жует и все не может проглотить.

«Что это за Август Иваныч такой?» — думал я, глядя на него.

— А я вас видел вчера, — сказал он, нарезывая колбасу.

— Где же?

— А в лавочке. Вы табаку покупали, а я видел.

— А может быть.

— Что у нас здесь, — скука! Вот в Торжке отлично жить, — сказал учитель. — Вы были в Торжке?

— Нет.

— Вы съездите. Я там жил. А во Ржеве не были?

— Не был.

— Напрасно.

Все больше в таком роде шла у нас беседа. Потом уж немножко разговорились.

— Наша служба чудесная, — сказал Август Иваныч. — Благородная служба. Вот я вольный козак.

Это мне показалось очень любопытно, и я посмотрел на Августа Иваныча. Но я себе представлял вольного казака вовсе не таким. Август Иваныч был худой и тощий немец, с длинным носом и с длинными тонкими ногами. Вовсе не похоже. Он между тем продолжал, принимая строгий вид:

— Спокойная служба. Я сам себе хозяин. Приказал, фють! готово.

— Нет, вот наша служба, черт бы ее драл, — заметил учитель. — Хуже нет: всякому дураку кланяйся. Есть нечего, а тут еще требуют — следи за наукой. Какая тут, дьявол, наука?

— Ну, да. Конечно, — продолжал Август Иваныч, не слушая, — распоряжение не скоро приходит. Я городничему сказал: «Послушайте! Я не могу ждать. Мы без дров сидим. Когда еще там комитет…» Городничий молчал. Я сказал: «Фють! сюда!» Понимаете?

Я переставал понимать совсем и слышал только, что кто-то сделал: фють, сюда! Вообще что-то очень странное; только я и мог понять, что Август Иваныч служил в канцелярии где-то на железной дороге, а потом фють стали повторяться так часто, что уж ничего нельзя было разобрать. А под конец как-то так стало выходить, что будто чуть что, сейчас: «фють» — и Август Иваныч погиб. Черт знает что. Я даже стал опасаться. Однако все кончилось благополучно. Август Иваныч говорил, говорил, вдруг вскочил и сказал: «Фють! пора спать». И они ушли.

Письмо девятое и последнее

ОСТАШКОВСКАЯ ПОЛИТИКА

По мере того как число знакомых моих с каждым днем возрастало, я все больше и больше стал приходить к убеждению, что задача: что такое Осташков? — наконец приходит к разрешению, что доказательства более или менее исчерпаны и даже начинают уж повторяться. Теперь, когда противоречия разного рода, так неожиданно поразившие меня вначале, почти все разъяснились, — теперь только вспомнил я о человеке, с которым я познакомился случайно, сейчас же по приезде сюда, и который тогда на все мои расспросы отвечал одно: «Я вам ничего не могу сказать. Поживете — увидите». В то время я счел это излишнею осторожностию с его стороны, но теперь вижу, что он был совершенно прав. Никто никогда не мог бы мне рассказать того, что я видел и слышал сам. И теперь-то, именно теперь, мне очень хотелось поговорить с ним и проверить мои наблюдения. Я застал его дома, он собирался идти гулять, и мы отправились вместе на озеро.

— Ну что? скоро вы собираетесь ехать? — спросил меня мой знакомый, когда мы вышли на улицу.

— Да, я думаю, что уж здесь больше делать нечего.

— Здесь всегда нечего делать. Все уже сделано давно. Неужели вы в этом ещё не успели убедиться?

— Не хотелось бы мне в этом убеждаться?

— Ну, это другое дело. Желания бывают разные, а я говорю о конкрете, так сказать, о факте. Случается, что факты противоречат желаниям. Это я часто замечал.

— Однако вот что, — перебил я моего знакомого. — Я думаю, что вступление такого рода лишне. Приступимте прямо к делу. Вы понимаете, что мне хочется знать наконец ваше мнение о том предмете, о котором мы с вами не упоминаем, — о городе.

— Да что ж, мое мнение? — сказал он, размышляя. — Мое мнение такое: исправный город. Чего ж еще?

— Дело не в исправности.

— Город смирный, — продолжал он, — благочестие процветает. Примерный город. Ну, да черт его возьми! — совсем неожиданно заключил он. — Нет, это все вздор. Дело-то вот в чем. Я все боялся, не увлеклись бы вы всеми этими фестонами да павильонами. А если не увлеклись, так, стало быть, понимаете, что это такое. Я могу вам помочь только, прибавив каких-нибудь два, три факта; тени, так сказать, усилить могу для рельефности.

А много было взору моему

Доступно и понятно, потому…

да потому, что как там они ни хитрят, а все-таки видны белые нитки. Тут какая история, я вам скажу. Корень-то всему злу, знаете, что? Банк! Странно? не правда ли?

— Да как же это так?

— Да весьма просто-с. Жил был в городе, в Осташкове, первостатейный купец богатейший, коммерции советник Кондратий Алексеич Савин. Жил он здесь, можно сказать, царствовал, потому капиталы имел у себя несметные. И задумал этот самый купец под старость, душе своей в спасение и всему свету на удивление, соорудить казнохранилище… Да нет, это стихи какие-то выходят. Будем продолжать просто. Итак, Кондратий Алексеич покойник мужик был умный и дело затеял с толком: пожертвовал двадцать пять тысяч на ассигнации на учреждение банка, с тем чтобы барыши с него шли на богоугодные учреждения. Вот с этого все и пошло. А надо вам сказать, что династия Савиных ведется в Осташкове спокон веку, так что представить себе Осташков без