Проза - Василий Алексеевич Слепцов

кажется, даже и о некоторых чудотворных иконах преподобных святителей и угодников, наиболее чтимых в епархии и явивших заступничество свое жителям Тверской губернии. Тут же заключались подробные сведения о возобновлении храмов с приделами, а также и о пожарах и разорениях, коим подвергались обители.

Пока я просматривал тетрадь, [Успенский] пристально смотрел мне в лицо. Я спросил:

— Должно быть, много труда и времени потрачено на это сочинение?

— Да не мало, — поспешил ответить [Успенский].— А что-с?

— Я думаю, что вряд ли напечатают эту рукопись в светском журнале.

— Почему же-с?

— Мне кажется, что дело-то слишком специальное. Конечно, это труд очень почтенный и, как видно, добросовестный…

— Да. Я…мм, то есть автор имел случай пользоваться весьма редкими благоприятными обстоятельствами.

— Только жаль, что автор потратил столько времени на дело, не имеющее, как бы это выразиться? — живого интереса.

— То есть какого-с?

— То есть, я хочу сказать, что тут жизни-то, современной-то жизни нет! — сказал я, прихлопывая рукою по тетради, да вдруг сам почувствовал, что вышло не совсем ловко, и возвратил [Успенскому] тетрадь. Он взял ее молча, подумал, поправил загнувшиеся углы, постоял немного и тихо вышел из комнаты. Я взглянул на священника, он тоже взглянул на меня, крякнул и забарабанил пальцами по столу.

Однако пора было в театр. Я посидел еще немного, поговорил о разных обителях и ушел.

Мой новый знакомый, художник К[олокольнико]в, действительно меня уж дожидался. Я зашел только к нему на минуту, и мы сейчас же отправились в театр. Театр устроен в большом каменном здании и переделан из какого-то, кажется, кожевенного завода и потому наружности, соответствующей своему назначению, не имел. Зато внутри все устроено как следует быть театру: и ложи, и оркестр, и даже так называемый раёк, все это есть. Мы прошли прямо на сцену или, лучше сказать, под сцену, в мужскую уборную, где уже топилась железная печь и театральный парикмахер возился с париками. Тут же встретили нас и актеры, частию уже одетые в костюмы. Портной или, я не знаю, кто-то из театральной прислуги примеривал на одного актера кафтан, еще кто-то взял свечку и побежал освещать сцену. Все спешили. Суета началась; веселая такая суета. К[олокольнико]в сейчас же прицепил себе бороду и повел меня за кулисы. Актеры давно уж не играли и были очень рады случаю поиграть, тем более что пьеса новая и только еще ставилась. Но замечательно, что все эти актеры, музыканты и прислуга — все любители, совершенно бескорыстно преданные делу, и что почти все они никогда в жизни не видывали никакого театра, кроме своего. Только один К[олокольнико]в в Петербурге видел, как играют на сцене, остальные же все руководствовались своими соображениями и собственным художественным чутьем. Все это очень странно, тем более, если принять во внимание, что эти люди стали актерами чисто из любви к искусству и, кроме бесполезной траты времени, видеть в этом занятии ничего не могли. Никто из них никогда не играл и понятия не имеет о том, как надо играть, и вдобавок никто им гроша за это не дает.

Но это-то обстоятельство, по моему мнению, и служит лучшим ручательством того, что в выборе этого занятия не было ни тени принуждения, что все эти любители-ремесленники стали актерами и выучились играть только потому, что действительно очень этого желали, даже в ущерб своим материальным интересам.

Понятно после этого, с каким любопытством я, сидя в ложе, дожидался поднятия занавеса. Впрочем, нет; занавес был уже поднят давно (его и не опускали). Началось таким образом: К[олокольнико]в вышел на сцену и закричал мне:

— Вообразите себе, что занавес поднимается. Сцена представляет комнату на постоялом дворе. Вообразили?

— Вообразил, — закричал я ему из ложи.

— Ну, теперь начинается. Степан Федоров[40], пожалуйте на место!

Вышел старик, сел на стул, и пьеса началась. Но в первой сцене все почти играет один Михайло, то есть К[олокольнико]в, а я слышал и прежде, как он читал, и потому эта сцена меня мало занимала. Он играл, как обыкновенно играют любители, то есть копировал столичных актеров, и, когда кончил свой заключительный монолог, закричал мне со сцены:

— Что, хорошо?

— Хорошо.

— Да нет. Я знаю, что скверно. Ну, все равно. После поговорим об этом. Теперь смотрите!

Вышли другие действующие лица, потом сцена Михайлы с женою. Второе действие началось без перерыва, точно так же, как и первое: К[олокольнико]в закричал: «Второе действие!» — и сел за стол. Катерина (г-жа П[етро]ва) тоже села, немножко сконфузилась, посмотрела в темный партер, К[олокольнико]в ей сказал: «Ну, что же вы?» — и она начала свою роль.

Я слышал и прежде от многих о г-же П[етро]вой, но думал, что врут, хвастаются; а потому, разумеется, ждал криков, ломанья и жеманства.

И был просто поражен ее игрою. Такой простоты, свободы и верности я себе и представить не мог.

— Что? Каково? — крикнул мне К[олокольнико]в. — Идите сюда!

Я пошел на сцену.

— Ну, как П[етро]ва-то? что? видели? То-то же, — говорил К[олокольнико]в, видимо торжествуя. — Да это что? Вы бы посмотрели ее в драме. Удивительно. Войдет в роль, плачет, серьезно плачет. А тут у ней комическая роль, да и в первый раз: конфузится.

Когда кончилась пьеса и актеры переменили костюмы, К[олокольнико]в познакомил меня со всеми. Мы разговорились о пьесе и необыкновенно скоро сошлись. Я им начал рассказывать, как я видел эту драму на других театрах, они стали расспрашивать, как кто из них сыграл свою роль и где сделал какую ошибку, и так это весело устроилось, так мы все были хорошо настроены, что этот вечер оставил во мне самое приятное воспоминание. Главное, что тут не было решительно ничего стеснительного. Все мы прониклись одним бескорыстнейшим чувством, страстию к искусству, всех в этот вечер занимало одно желание наслаждаться искусством. Когда мы пошли с К[олокольников]ым домой, я его спросил:

— Скажите, пожалуйста, кто эти господа?

— Ремесленники большею частию, есть и чиновники. Вот этот, что «Степана» играл, старика, этот библиотекарь.

Тут я только вспомнил, что действительно видел его и говорил с ним в библиотеке. Это был еще очень молодой человек, страстный любитель чтения и театра. А когда я спросил о П[етров]ой, почему она не едет в Москву или в Петербург дебютировать, К[олокольнико]в отвечал, что она своими трудами содержит семейство и, разумеется, оставить его не может.

— Это замечательная женщина, — говорил К[олокольнико]в. — Какая у ней душа! Сколько чувства и любви к искусству. Ведь она, представьте себе, выучилась сама, ей даже никто никогда не показывал.

Любопытно, что