Проза - Василий Алексеевич Слепцов

Степаныч, ноги натираю; они у меня простужены, так мне знакомый лекарь посоветовал.

— Смотрите, простужены! Должно быть, на похоронах вчера простудили.

— Да-с, на похоронах.

— То-то я вижу; лицо-то у вас измято.

— Нет, ей-богу-с.

— Ну, хорошо, хорошо. Что ж вы, господа! Баса́! разве не знаете? К печке.

Баса́ угрюмо и нехотя стали у печки.

— А вы, Павел Иваныч? Точно маленький: что говори, что нет.

Павел Иваныч, небритый и мрачный октавистый бас, задумчиво смотрел в потолок.

— Павел Иваныч!

— Чего-с?

— Вам что говорят? а вы — чего-с. Тьфу ты!.. Да где ваше место?

Павел Иваныч не двигался с места и так же задумчиво стал смотреть в ноты.

— Иван Степаныч! Петька дерется-с, — жаловался один альт.

— Петька!

— Да я, Иван Степаныч…

— Молчи, покуда я не встал. Ну-с! — Регент взял несколько аккордов.

— Слушайте! Начинать всем в piano:[42] Верую во единого бога отца… говорко́м, чтоб всякое слово было слышно; баса́ ворковать, вот так: Вюрую ву юдюнаго буга утца… Павел Иваныч! Куда же вы смотрите?

— Я-с?

— Нет, я-с. Для кого же я говорю? Ах, создатель мой! Так вот: начинать в piano, дишканта́, не оттягивать! Слышите? «Им же вся быша» — раскатить! Всем рассыпаться врозь!.. Раздайся! разлетись! «Им же вся быша»… Понимаете? Петька! смотри сюда! «И воскресшего в третий день по писанием» — с конфортом[43]. «И седящего одесную отца»… Фортиссимо[44] — иа-а! Это что значит? Слышите? Слава, могущество, сила… небо и земля — все преклоняется во прах. «Грядущего со славою судити живых и мертвых…» Трубные гласы, гром и молния, треск… все разрушается… «Его же царствию не будет конца…» Конца — опять раскатить и сейчас же замри, уничтожься! Изобразить эту… эту, как ее? — премудрость, величие, бесконечность. Баса́, взять верха! Рассыпься на триста голосов! Тенора́, виляй; одна октава гуди!.. Дишканта́ и альта́: тра-ла-ла лала… Стой!..

Регент так увлекся изображением того, как надо петь, что вскочил со стула и, вообразив себе, что все это так и было, как он рассказывал, стал уже махать руками и поталкивать под бока теноров, отчего они начали сторониться. Баса́ равнодушно нюхали табак, а дисканта и альта, закрывши нотами лица, фыркали и щипали друг друга. Наконец пение началось: все откашлялись, переступили с ноги на ногу, помычали немного и вдруг грянули: «Верую во единого бога отца…» Регент стоял в средине, уставив глаза куда-то вверх, покачивал головой и водил рукой по воздуху.

— Стой! стой! не так!

Певчие остановились.

— Что вы как коровы ревете? Баса́! Павел Иваныч! я вам что говорил? Точно с цепи сорвались: прежде всех вя — ак… Кустодиев! что же вы-то смотрите? А еще из духовного звания. Разве так можно?

Кустодиев — здоровенный, красноглазый бас, с шершавыми растрепанными волосами, нахмурившись, смотрел в ноты и ничего не отвечал.

— Вот ведь вам что хочешь толкуй — вы всё свое. Стыдитесь! Кажется, не маленькие; пора бы понимать. Ведь у вас свои дети есть. Им еще простительно, — продолжал регент срамить басов, указывая на дискантов.

Кустодиев что-то заворчал.

— Что-с? Ну-с, опять сначала! Помните, что я сказал: говорком, баса, не рубить, не рубить! — кричал регент, когда певчие снова начали «Верую».

— Павел Иваныч, что вы рычите? Кого вы хотите испугать? Митька, не гнуси!

«…Бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна…»

— Легато![45] Оттяни! Брось! Баса́, расходись! Павел Иваныч, трубой!.. «Им же вся бы-ша-а!..» Что ж вы стали? Ах ты боже мой! Что мне с вами делать? а глядите же, глядите сюда! На мне ничего не написано… — кричал регент, отчаянно тыкая пальцем в ноты. Певчие уныло смотрели на него; вновь поступивший альт, бессмысленно вытаращив свои косые глаза, пугливо приседал и прятался за других. Регент начинал горячиться. В это время кто-то из дискантов дернул другого за ухо, и вследствие этого между ними сейчас же началась ссора.

— Иван Степаныч! — жаловался один из самых задорных, — с Митькой петь нельзя, он все сопит-с.

— Митька!

— Чего изволите?

— Ты что делаешь?

— Я — ничего-с, — отвечал новый альт.

— Я те дам — ничего. Стань сюда! Ты у меня будешь баловаться. О господи! Вот мука-то! Зачем вы сюда ходите? А? Скажите на милость! Хороводы водить — сели девки на лужок? Ах, боже мой! Петька, сыщи трубку!

Регент опять начал ходить по комнате и взъерошивать себе хохол. Дисканта бросились за трубкой и по этому случаю опять устроили драку; остальные певчие разбрелись по комнате.

— Полоумный черт! — ворчал про себя шершавый бас, свертывая из нотной бумаги папиросу. — Право, черт. Что выдумает!..

В углу сели два баса и один тощий, чахоточный тенор.

— Я, братцы мои, — говорил один из басов, — нынче четыре службы отмахал. Вот как! В горле даже саднит. Как драл, то есть ни на́ что не похоже. У Вздвиженья у ранней пел; там отошла — я к Успению: Милость мира еще захватил. Потом позднюю у Знаменья да на похоронах апостола читал. К Знаменью пресвятыя богородицы очень уж Кузнецов просил. «Приходи, говорит, беспременно: мы дьякона допекаем; пособи!» Ну, и допекли же мы его. То есть так мы этого дьякона разожгли — мое почтенье! Он выше, а мы ниже. Он, знаешь ты, старается Вонмем повыше взять, чтобы евангелие не с октавы начинать, потому — голосишко плохонький, а мы как хватим Слава тебе, господи целым тоном вниз, он и сел. «Во время о…» — и подавился. С первого слова задохнулся как есть. А Кузнецов, черт, стоит, богу молится, точно не он; так-то усердно поклоны кладет. Я просто чуть не лопнул со смеху. Батюшка гневается… Боже ты мой! Дьякон после евангелия пришел на клирос и говорит: «Ну, уж, говорит, дай срок: я тебе механику подведу». А что он ему сделает? Наплевать.

— Что ж батюшка-то смотрит? — спросил чахоточный тенор.

— А ему что? он говорит: я, говорит, за этого дьякона никогда заступаться не намерен. Ну, значит, и валяй!

У окна еще одна кучка. Несколько человек обступило одного тенора и расспрашивает его о похоронах.

— Ну, что же, весело было?

— Что и говорить.

— Чайных-то много ли дали?

— Что чайных? До чаю ли тут! Купцы сначала всё сидели так, смирно, всё больше про божественное, о смертном часе всё рассуждали, а потом это как набузунились, — бабы-то, знаешь ты, по домам разошлись, — купцы сейчас в трактир; и нас туда же — песни петь. Что тут было! Ах! То есть, я вам скажу, не роди ты мать! Мальчишек даже всех перепоили. Одной