Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

впрочем, неважно, он однажды прочёл то письмо, запомнил, и с тех пор всегда так меня называл. Юный повеса, без-душный, без-умный, без-образный. Унижение – такова была его манера любить…

Гасси сказал, что у него подарок для меня. Он собирался завещать мне своё место, первого галанта, возле государыни. Но я был третий, и я сказал ему об этом – даже если тебя не станет, я не буду первым, только вторым. Он рассмеялся и показал мне свой перстень, в котором под камнем прятался яд. «Ты станешь и первым!» – пообещал он мне. «Я так люблю тебя, – сказал я ему тогда, – и мне не нужен такой твой подарок. Без тебя моя жизнь не нужна мне, она ничего не будет стоить. Фоска играет лишь в паре с крупной картой. Не трать свой яд на дурака Эрика, отдай его мне. Я желаю последовать за тобой, в Валхаллу, на Авалон, или что там нас ждёт, агностиков».

И знаешь, он мне поверил. Он отдал мне яд – правда, следил, как я высыпал яд в вино и как я выпил вино до капли. Потом он отправился в покои нашей хозяйки – доложить и о провале миссии, и о войсках в Варшаве. И проститься. А потом он отбыл в своё имение, в тот же день, и умер там через месяц. Поляки были добры к нему, оставили месяц, чтобы привести дела в имении в порядок.

А я? Что я? В то же утро принял антидот и вечером уже отдавал приказы на празднике тезоименитства. Правда, мокрый, как мышь, под своим золотым кафтаном. Мои противоядия выходят порой тяжелее ядов. И шрамы остались такие безобразные – но ты ведь никак не убьёшь лису, не попортив шкурки…

Нет, Эрик не знал об этой истории и не знает, и никогда не узнает. Он и тогда не видел меня в упор, и сейчас не видит, и никогда не увидит…

Белая ночь – она как змея, вползающая на грудь. Лодка скользит по невским волнам, и он сидит, свесив руку за борт, так что пальцы касаются ледяной воды, и так только чувствует, что всё ещё жив.

Обер-гофмаршал Лёвенвольд-третий, церемониймейстер двора, распутник и убийца.

«Âne, roi et moi – nous mourrons tous un jour … L’âne mourra de faim, le roi de l’ennui, et moi – de l’amour pour vous…»

Это поёт кастрат, на корме, у ног государыни. Вот так же, наверное, поют и в Венеции их знаменитые гондольеры. Так, да не совсем, – ведь это катание всего лишь обманка, эрзац, подделка. Вчера была персидская обманка, сегодня веницейская, завтра будет китайская. Нам нравится наряжаться, примерять маски, быть кем угодно, лишь бы не собою. Даже имена, которые мы взяли себе, – такие же маски, французские, английские, прячущие под собою немудрящие физиономии остзейцев. Рене. Гасси.

«Господин Карл Густав скончались в своём имении, в болезни и в великой печали».

Отчего же слова из того письма отныне как будто вырезаны навсегда в памяти и на обратной стороне век? Не потому ли, что ты ошибся, вытянул из колоды неверную карту и не тому позволил умереть?

Волны, смывающие золото с кружев, и холодный ветер с воды, и холодные драконьи глаза, всегда глядевшие и ныне глядящие мимо. Слепой, бессердечный, невозможный. Стоит ли он твоей жертвы? А если и нет. Любовь – такая же неверная штука, как талант к алхимии, он тоже или есть у тебя, или нет. И если уж есть, любви никак не прикажешь уйти, оставить в покое. Так и будет мучить – да, как проклятый талант алхимика – до самого гроба.

– А кто он всё-таки был, этот ваш Гасси?

Рене уже смазал фарфоровые зубы клеем и сел перед зеркальцем, улыбнулся, примериваясь, – зрелище выходило и правда удручающее.

– Ты что, сам не понял? – сказал он почти сердито. – Польский же посол, Карл Густав, старший мой брат. Всё, рот на замок!

Приложил жемчужные клычки к торчащим жалобно корешкам, прижал кончиками пальцев и закрыл рот.

– Не мне вас судить, не того я полёта птица, – сказал ему Мора, – Рене. Я могу звать вас и так, если вам это нравится.

Рене повернулся к нему от зеркала, кивнул, улыбнулся, чуть приподняв углы сжатых губ. А ведь когда-то, ещё совсем недавно, вчера, Мора мечтал быть как этот вот Рене, точно таким безупречным, просчитанным кавалером. Точно таким говнюком. Да на фиг…

Мора поклонился ему, шутливо, нарочито почтительно, и вышел за дверь, и сбежал по лесенке вниз.

В прихожей Плаццен, или же Плаксин, вот бог весть, как правильно, сидел на стуле и читал книгу, шевеля губами и водя пальцем со строки на строку.

– Какие книги дивные продаются в этом Ганновере! – проговорил он, так и не взглянув на Мору. – Про самого лорда Ловлейса. Новинка… Я тебе содержание привёз, только погоди, главу дочитаю, очень уж увлекательно. И рассчитаемся…

– Чем лучше я его узнаю, тем больше хочу придушить, – сказал Мора.

Плаццен поднял голову от книги, и Мора кивком указал наверх – вот его.

– Лёвка тебе не позволит, – ответил Плаццен. – Он души в нём не чает. Это необъяснимо, но это так. Лёвка разбил мне нос, когда я имел неосторожность накричать на его обожаемое сокровище. Если Лёвке предстоит выбирать между тобой и Рене, я даже не знаю, кого выберет наш с тобою гипербореец… И да, все мы любим Рене, порой до безумия любим.

– Он всегда был такой? – Мора не стал уточнять, какой, но Плаццен понял.

– Всегда… – Он прикрыл книгу, заложив её пальцем. – Забавно, вот в романе герой от начала к концу проходит некий путь, например от трусости к отваге, или от веры к неверию. Случается превращение – из гусеницы в кокон и в бабочку. А в жизни – вот он, герой, как был…

– Говнюк.

И злой истерик, и развращённый содомит. И кровосмеситель.

– Ну, да, и такой остался. Он совсем не меняется. Как бриллиант – что в африканских шахтах, что в тамерлановой короне, что в османлисском перстне, что в русской диадеме – всё один и тот же. Может, это и недурно – не потратить себя, не растерять, не утопить, на всех этих отмелях, водоворотах, омутах, через которые тащит и тащит нас река жизни?

– Я даже знаю, кого вы сейчас процитировали, – ответил Мора саркастически. – Он изъясняется очень узнаваемым стилем.

Мора прикрыл глаза, прислушиваясь к шагам на втором этаже. Такие легчайшие, летящие шаги, наверное,