Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

двигались контрастными абрисами, словно фигурки в театре теней.

– А почему ты не поёшь? – спросил своего гондольера дотторе. – Здесь возницы поют.

– Сам пой, – прогудел Лёвка.

– А что наш папи? Не сбежал от тебя?

– Куда… Подагра прихватила – так цельный день сидел, читал. Меня гонял, как барбоску – то за вином, то за устрицей. Мерзость редкая – устрица эта, будто сопля…

– Я знаю…

Вода изнутри светилась – словно в ней обитали светляки. А может, так оно и было – морские какие-нибудь…

Лодка ткнулась носом в заросшие зеленью ступени.

– Вон он, сидит, читает, нещечко наше, – кивнул, задрав голову, Лёвка.

Дотторе вгляделся, сощурясь. Точно так же недавно, в ложе, глядел он на бриллиант. В тёпло-жёлтом квадрате окна, французского, долгого, до самого пола, сидел в разлапистом кресле небольшой печальный человек в парчовом тяжёлом халате и брезгливо перелистывал увесистую старую книгу. Отсюда, снизу, с тёмной воды, в своём медовом ореоле он казался игрушечно, фарфорово красив, и не разобрать было, что, на самом-то деле, он очень старый.

– Что папи злой-то такой? – спросил осторожно дотторе.

– Так книжка его – без картинок, – разъяснил Лёвка.

– Вот, проверьте.

Дотторе снял с пальца перстень и протянул ему, и уставился вопросительно.

– Чистый камень, – посмотрел папи на бриллиант – сперва на свет, а потом так. – Без трещин, без пятен. Ты молодец, спасибо. Что давали в театре?

И вернул кольцо на безымянный докторский палец.

Дотторе выдохнул с облегчением – он всё-таки не опозорился. Он тотчас ожил, присел на поручень папиного кресла, заглянул в его книгу – и правда, без картинок…

– Пьеса графа Гоцци, – сказал он не без гордости, – «Иль ре черво», – старательно выговорил он по-итальянски. – Об этом, вашем… Тортила… Тартюф?

– Тартюф? – изумлённо переспросил папи, высоко задрав брови. – Правда? Тартюф – и вдруг у синьора Гоцци?

– Ошибся, – поправился дотторе, – не Тартюф, Тарталья. Чёрный злодей. Человек без сердца.

– А! – рассмеялся папи. – Ты их перепутал. Тартюф, Тарталья – признаться, я прежде никогда и не думал, в каком же они могут оказаться родстве?

Он поднял голову и снизу вверх посмотрел на дотторе Шкленаржа, с нежностью, но не с вожделеющей и жалкой, как прежде смотрел на него Даль Ольо. Просто с тёплой нежностью, как смотрел бы и настоящий отец на настоящего сына.

– Садись к зеркалу, я разгримирую тебя, – отложил папи свою книгу без картинок на тонконогий столик, – по всем правилам, а не как ты обычно это делаешь, при помощи воды и дегтярного мыла.

– Как будто ваши правила мне чем-то помогут… – проворчал дотторе, но покорно уселся на стул перед стрельчатым мутным зеркалом.

Папи встал за его спиной, снял с полки вазочку с корпией и бутыль с желтоватым маслом.

– Как поживает Даль Ольо, старый педик? – спросил он с лукавой улыбкой, делаясь похожим на хорошенького пожилого сатира. – Подурнел, растолстел?

– Больше, чем было, не растолстел, – честно признал дотторе, – но дурак дураком.

Папи стёр с его лица – не без усилия – толстый слой грима. Под краской на тонком хищном лице дотторе проявились чёрные буквы, на лбу и на щеках, пороховая татуировка – «в», «о» и «р». Чёрные клейма русской каторги.

– Я же говорил – никакой разницы, что вода, что масло, лучше не станет, – почти сердито проговорил дотторе Шкленарж. – Зря только добро переводите. – Он увидел в зеркале, за плечом, в призрачном золоте старой амальгамы грустную усмешку своего папи и прибавил утешительно и умильно: – Старый граф всё ещё умирает по вам…

– Когда-то он сочинял для меня дивные скрипичные концерты, – припомнил папи меланхолически и в то же время ехидно, – лет двадцать тому назад. И так ничего и не выклянчил – я всегда предпочитал любить сам, ведь только так ты можешь быть уверен, что ты сам этого хочешь… – Он отошёл к французскому окну, приоткрыл створку, выглянул вниз. – Чего только не плавает… Бог мой, там даже Офелия!

Любопытный дотторе вскочил со стула, подбежал и выглянул – тоже. Конечно, никакой там не было Офелии, мёртвая болонка проплыла, да Лёвка с удочкой сидел в свежекраденой гондоле.

– Граф Даль Ольо просил меня поцеловать вас – за него, – сказал дотторе мстительно, – правда, папи.

– Даже и не думай!

Папи, смеясь, отступил от него на шаг.

Мотылёк с горящими крыльями метнулся к ним от свечи, ударился о стёкла, упал. Молодая луна глядела в окно – узкая, тонкая, злая, небывало прекрасная. А вода в канале пахла как настоящее море, солью и йодом. И, увы, всем тем, что всё-таки в ней изволило плавать.

Рене

Мора взял из саквояжа камень красного фосфора – увы, последний. Если на этой неделе не прибудет Плаццен и не привезёт ещё, то хоть становись на паперти и проси. Такой, камнями, фосфор всегда грязен, и для реакций почти негоден, но это всё, что осталось, батюшка, смиритесь. Мора представил, как примется шипеть его батюшка, внутренне передёрнулся, завернул злосчастный камень в тряпицу и вышел из комнаты прочь.

В коридоре повстречался ему Лёвка.

– Папашу видел, – сказал Лёвка вдохновенно, явно то было начало долгого рассказа.

– И что старый сатир? – поддержал беседу Мора. – Злобен?

– Наоборот, поёт!.. – Лёвка улыбнулся, почесал в голове. – Плаксин наш приехал, привёз ему гонорар, и письмо, от этого, его… – Лёвка кашлянул. – Герцога-патрона. Папаша письмецо прочитал и теперь аки райская птица…

– Трезвый?

– Что ты, бааарин! Ты трезвым видел-то его? Нет, он, как всегда.

Какое там – трезвый. Уже от двери слышно было сладостное, расцвеченное почти что оперными фиоритурами, пение. Голос у папи и был, как нарочно для оперы, нежнейший альтино, для таких голосов композиторы отчего-то пишут непременно партии злодеев.

Âne, roi et moi – nous mourrons tous un jour … L’âne mourra de faim, le roi de l’ennui, et moi – de l’amour pour vous… (Осёл, король и я – мы трое однажды умрём. Осёл умрёт от голода, король от скуки, а я – от любви. К Вам…)

Мора вошёл. Ужас! Окна не заложены, и папи, без маски, без перчаток, с дымящейся колбой в руке, возле спиртовки, как людоед, вдохновенно обтанцовывающий жертвенное пламя…

– Надышитесь, помрёте, – мрачно предрёк Мора.

– От этого – нет, – легко отмахнулся папи, – это всего лишь клей для моей фарфоровой челюсти.

– Для чего?

– Ты клеишь гуттаперчевые ноздри на место вырванных, а я вынужден подклеивать регулярно свои фальшивые зубы.

Папи кивнул на стакан, в котором жемчужно мерцала арочка столь знакомых Море зубов, с такими клычками, как у кошки. Папи