Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский

общие требования к тюремному населению насчет уступания дороги и поклонов. Их Сонька и вовсе, казалось, не замечала. А, будучи окликнута и распекаема местной «дамой полусвета», глядела на нее обычно так, что со стороны и не понять, кто тут выше.

— Ну что тут поделаешь, матушка! — морщась, оправдывались после встреч мадам Блювштейн с негодующими женами местные чиновники. — Ну что поделаешь — сам знаю, что мерзавка эта Сонька! Дерзка и непочтительна, да! Но в «холодную» ее за это не запрешь! А про высечь «березой» особу женского полу с европейской известностью — и думать забудь! Порядка во всем прочем не нарушает, на проверки является вовремя, за околицу поста не выходит… Что-с? Ну да, валандается, она, конечно, с самыми подозрительными элементами. Так ведь и то сказать, матушка — ты ж ее к себе на «суаре» не приглашаешь, хе-хе! С кем ей тут разговоры еще говорить? То-то и оно, матушка! Что ходит к ней в избу всякая сволочь — про то властям тоже известно. Проверяли эти сборища, и не раз. Верь слову — не к чему придраться! Водки, собравшись, и то не пьют! Так что, плюнь, матушка, не обращай на мерзавку своего драгоценного внимания!..

Понемногу и перестали на хитрую мадам Блювштейн внимание обращать. Ей же, видимо, только и мечталось — бдительность окружающих усыпить, да чтобы о ней хоть на короткое время забыли.

Не прошло и полугода, как стылой и промозглой сахалинской зимой с одной из почтовых «собачьих» экспедиций из Николаевска пришло неожиданное по своей сути письменное распоряжение генерал-губернатора относительно Сеньки Блохи. Кандалы с Сеньки предписывалось снять, а по истечении годичного пребывания в каторге, при условии примерного поведения, перечислить его в ссыльнопоселенцы. Допросили с пристрастием насчет неожиданной милости генерал-губернатора самого Сеньку — тот божился и клялся, что никаких прошений не писал, и писать не мог по причине полной своей темноты и неграмотности. Улыбался, правда, он при этих клятвах так, что и слепому было видно: генерал-губернаторская милость неожиданностью для него не стала.

Нешто Сонька для своего разлюбезного друга расстаралась? Но сахалинские чиновники и помыслить не могли о том, чтобы Его высокопревосходительство мог благосклонно отнестись к просьбе хоть и всероссийской, но все же пребывающей на каторге знаменитости. Самого генерал-губернатора же, понятное дело, спрашивать не посмели. Позвали кузнеца для расковки, и стал Сенька Блоха, не дожидаясь перечисления в ссыльнопоселенцы, практически вольным человеком — если читатель, конечно, помнит о порядках в сахалинских тюрьмах того времени.

Жить он, естественно, переселился к той же бабе-гренадеру, где квартировала его подруга. Надзиратели, и, как поговаривали, сам начальник тюрьмы, получили хорошего «барашка в бумажке», и не беспокоили Сеньку требованиями об обязательных явках на ежедневные проверки и переклички. Старый вор и так, считай, каждый божий день объявлялся в тюрьме, шушукался с дружками-приятелями. А Сонька, наоборот, в кандальной появляться и вовсе перестала, чем огорчила разве что караульных солдатиков, приученных ею к ежедневной «копеечке».

Глава шестая. Фиктивный брак

По истечению третьих суток назначенного Ковалевым наказания Ландсберг из карцера был выпущен. С надзирателем Дроновым расстались сердечно: несмотря на его протесты, Ландсберг насильно засунул ему в кармашек денежную ассигнацию «за беспокойство».

Уже подходя к снимаемой квартире, Ландсберг был встречен посыльным из окружной канцелярии, разыскивающим его по приказанию Таскина.

— Господин начальник еще вчерась вас, господин Ландсберг, оченно разыскивали. И сёдни с утра спросил. Сердитый! А вас нигде нету — не знаем, что и думать…

— Где изволите пребывать, Ландсберг? — с порога обрушился на него окружной начальник. — Что за вольности? Вы, кажется, числитесь на казенной службе-с! Уезжаете из поста по делам — извольте ставить в известность! Тут строительство встало — а вас нету нигде! Итак?..

— Был подвергнут трем суткам ареста в карцере, господин окружной начальник. Только что освободился.

— Та-ак! — Таскин отскочил назад, вернулся за свой стол, переложил на нем бумаги и вновь поднял взгляд на Ландсберга. — Кем и за что были наказаны?

Не вдаваясь в подробности, тот коротко, по-военному ответил.

— Понятно, — протянул окружной начальник. — Ну, с господином Ковалевым я, разумеется, побеседую по душам. Но почему, скажите мне, ни одна собака не доложила мне о сём инциденте? Не в пустыне, чай, обитаем!

— Не могу знать, господин начальник.

— Стало быть, Ковалев и запретил докладывать о вас… Ладно, Ландсберг, ступайте, срочно займитесь стройкой! И… простите, ради создателя, что накинулся на вас сгоряча! Ступайте, ступайте!

Хлопоты по устранению непорядков на стройке отняли у Ландсберга всю первую половину дня. Закончив с делами, он пообедал в трактире, подумал и решил навестить Дитятеву. Повод был — поблагодарить за проявленное внимание к вчерашнему узнику.

Его визиту Ольга Владимировна явно обрадовалась. Вскочила из-за стола, за которым занималась фасовкой лекарственных препаратов, разгладились две симпатичные вертикальные морщинки на лбу, простое лицо ее осветила широкая улыбка.

— Здравствуйте, Карл Христофорович! Вы уже на свободе — я так рада! Проходите — вы у меня в амбулатории впервые, кажется? Проходите, проходите — посетителей у меня, как видите, нет! — невесело рассмеялась Дитятева.

— Не прониклись, значит, пока наши поселянки идеями амбулаторной помощи столичного акушера? — пошутил Ландсберг. — Не переживайте, проникнутся! В очередь еще стоять будут — вот когда вы вспомните с тоскою эти дни без посетителей!

— Да уж… Хотите чаю, Карл Христофорович? Я сегодня у Есаянца в магазине четверть фунта свежего, как нарочно, взяла. Говорит, что из последнего сплаву чай…

— Да вы уже и по-сахалински говорить начали, Ольга Владимировна! «Сплав»! Коммерсантов здешних по именам величаете… Даже и не знаю, хороший это признак или нет, право…

— Уезжать мне надо, наверное, Карл Христофорович! Последний пароход, мне говорили, месяца через три придет… Хотя обидно, — Дитятева с досадой прикусила нижнюю губу.

Ландсберг деликатно промолчал, не стал задавать очевидного вопроса. Он знал, что даже палубный билет 3-го класса до Одессы нынче стоит не менее ста тридцати рублей. Денег же у Дитятевой просто нет: сто рублей, переданные им на нужды амбулатории от имени несуществующего благотворительного фонда через супругу окружного начальника, наверняка потрачены на лекарства и аренду помещения. Сейчас или никогда, решил он.

— Ольга Владимировна, у меня есть к вам разговор, — осторожно начал он. — Надеюсь, что поймете вы меня правильно… Знаете, когда вы посетили меня вчера в карцере, мне показалось, что мы… мы с вами понимаем… Способны понять друг друга. Вам не кажется?

— И у меня возникло такое же ощущение, — слабо улыбнулась Дитятева. — Прошу вас, говорите, не смущайтесь! Знаете, после всего того, что