Ленин - Фердинанд Оссендовский

Ленин сидел заслушавшись. Глаза его были широко открыты, полны блеска. Он впитывал каждое слово.

Заметив интерес русского, американец продолжал:

— В других областях практических знаний кипит не менее напряженная работа! Сейчас мы вербуем самые способные человеческие кадры для принятия и развития определенных научных и технических доктрин; мы формируем армию высококвалифицированных рабочих с абсолютно гармоничным сочетанием профессионализма с физиологическими и психологическими рефлексами; мы проектируем создание специальной организации для рационального расходования времени, чтобы ни одно мгновение не было потрачено без пользы.

— Как это восхитительно! — воскрикнул Ленин.

— Очень восхитительно, но и очень опасно, дорогой мой! — заметил мистер Кинг. — Я задам вам несколько вопросов, которые объяснят мои опасения. Не грозит ли человечеству опасность, что на почве подобных экспериментов появится человек, интеллектуально необычно могущественный, и подчинит всех своей воле, направленной, быть может, на самое ужасное угнетение? Не станет ли создание армии самых талантливых, наиболее приспособленных рабочих началом существования нового привилегированного класса и не вырастет ли в результате этого между общественными слоями еще более глубокая пропасть? Не вызовет ли это взрыва ненависти, революции, войны? Наконец, что мы сделаем с миллионами рядовых обычных рабочих, систематически выбрасываемых за борт государственной жизни машинами безжизненными и машинами живыми и думающими, каковыми и будут специалисты, отобранные в результате точных научных исследований?

Ленин не отвечал долго. На его лбу двигались морщины, приспущенные веки дрожали.

— Рядовые должны восстать, — прошипел он, — перебить избыток людей-машин, а нужных удерживать железной рукой, насилием, террором заставить их служить всему обществу, которое будет контролировать и справедливо распределять продукты производства.

Американец издевательски рассмеялся.

— Уничтожение высшей формы цивилизации в интересах пассивной и невежественной толпы? Возврат к устаревшим методам хозяйствования? — спросил он.

— О нет! — взорвался Ленин. — Пролетариат способен на большую изобретательность в области ужасающего террора! Он способен заставить специалистов трудиться исчерпывающе, добросовестно и прогрессивно. Кроме того, как муравейник, начнет он производить строго необходимые кадры специалистов во всех областях. Это будет следующим этапом работы биологов и психологов.

Мистер Кинг широко открыл недоумевающие глаза.

— Хорошо! — воскликнул он. — Одной ногой вы забрели в мрачное средневековье с его насилием и принуждением, а другой — в страну далеких фантастических веков! Вам не удастся построить ни одного, ни другого!

— Посмотрим! — прошипел Ленин и стиснул зубы.

— Не посмотрим! — возразил американец.

— Страх за жизнь и твердая, немилосердная рука могут творить чудеса! — прошептал Ленин.

— Чудеса — нет! Преступления — да! — прозвучал твердый ответ.

После этих, высказанных с возмущением слов американец встал и, не глядя на Ленина, произнес:

— Я думал, что вы стремитесь к революции, чтобы потрясти прагматичный, мещанский мир и проложить путь духу… Я так думал… Вы тем временем мечтаете о бандитизме в глобальном масштабе. Это ужасно!

— Для вас, мистер Кинг, который приезжает раз в пять лет отдохнуть в Швейцарию, нафаршированный долларами! — воскликнул Ленин, с ненавистью глядя на мощную фигуру американца. — Но таких, как вы, в мире живет, скажем, миллион, остальные же — тысяча семьсот миллионов не имеют такой элегантной одежды и даже десяти долларов на следующий день и голодают. Вы понимаете? Голодают! Наша русская пословица говорит: «Соловья баснями не накормишь!» Дух! Человек долларов осмеливается рассуждать о духе!

Он смеялся дерзким, бессовестным, злым взглядом маленьких черных глаз, всматриваясь в черствое лицо недоумевающего и возмущенного американца.

Мистер Кинг молча кивнул и ушел.

Ленин остался, чернея на камне, как большая, мрачная птица. Он смотрел вниз, на раскинувшиеся в разные стороны долины, на квадраты виноградников и полей, на блестящие нити стальных рельсов, на серые пятна деревень, городков, на блестящие купола и кресты Цюриха, на поверхность спокойного озера, которое лежало внизу, как пластинка из ляпис-лазури.

Он не видел ничего. Его взгляд пронзал туманные испарения, собирающиеся на востоке тучи и бежал дальше и дальше…

Он надеялся увидеть убогие загоны российских крестьян — и не узнал их.

Там передвигались огромные тракторы, движимые электричеством и заменяющие труд тысяч истекавших потом, измученных крестьян и коней, натужно тянущих плуги.

Дымили трубы сотен электростанций и несметных фабрик; в опрятных деревенских домиках ярко светились окна.

Празднично одетые рабочие, с чистыми руками и спокойными лицами возвращались домой без спешки и радости. Все они были похожи друг на друга, как близнецы, в одинаковой одежде, с одинаковыми выражениями лиц и идентичными движениями.

Ленин понял, что эти люди-призраки — машины, обладающие гармонией движения и ужасной коллективной силой, но лишенные страсти.

— Счастливы ли эти люди? — промелькнула внезапная мысль.

— Они спокойны, — пришел ответ.

Ленин все смотрел, вонзая взгляд в далекий, туманный горизонт.

На площадях городков и поселений — там, где стояли когда-то божественные святыни, были теперь театры, музеи и школы.

До Ленина не долетал, хотя он напрягал слух, ни звон кандалов, ни стонущие, рабские завывания:

— О-ей! О-ей!

Почти дрожа от страха, что увидит страшное зрелище, искал он везде бездумное лицо лежащей в гробу Настьки, с заострившимся носом и неприкрытым глазом, по которому бегала черная муха.

Он не слышал заклинаний старой знахарки Анны, бьющей беременную девушку доской по животу.

Не мог он отыскать ни взбешенного от усталости великана-бурлака, с покрытой язвами грудью, ни немую пастушку, обтягивающую на себе юбку и чешущую подмышки…

Все, что волновало и переполняло его душу ненавистью, исчезло

Над безбрежным простором, словно шорох легкого доброго ветра, неслись успокаивающие слова:

Равенство… Счастье…

Он внезапно очнулся от громких голосов проходившей мимо группы туристов. До Ленина долетел обрывок предложения:

— Социалисты оказались хорошими патриотами…

Видение исчезло. Суровая правда насмешливо заглянула в раскосые, черные и пронзительные глаза.

Он сорвался с места и почти бежал к канатной дороге, чтобы быстрее добраться до города и писать, бросать миру горячие, понятные слова мести, простые, но дерзкие призывы к борьбе за то, что награбили, присвоили себе влиятельные, богатые, могущественные, безразлично шагающие по уставшим телам миллионов, сотен миллионов людей трудящихся в поте лица, без отдыха, без надежды.

— Я несу вам освобождение! — шептал он горячо. — Пойдите за мной, и слово надежды обратится в дело!

С вершины Утокульма он вернулся другим человеком.

Он жил только ненавистью, из ненависти черпал пламенность своих мыслей и силу слов, от ненависти чертил он путь любви к стонущему человечеству и вновь утверждал, что приведет его к цели — простой и лучезарной, орошенной из животворного кровавого источника, закаленной и выкованной в огне мести за века угнетения.

— Не судите! — долетал до него время от времени шепот казненного в австрийской тюрьме крестьянина.

Он вздрагивал и в душе отвечал:

— Глупая, невежественная, рабская скотина!

На короткое время он оторвался от своих мыслей, как густой туман, окружающих его. Он чувствовал себя больным и переутомленным. Собственно говоря, он считал необходимым на определенное время исчезать с глаз швейцарского правительства. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать спокойствие.

Физически он его и не нарушал, но его полемичные статьи, перепечатываемые в швейцарских социалистических изданиях, обеспокоили общественное мнение и власти. К нему стали присматриваться внимательнее, следить за каждым его шагом. В этом ощущалось влияние политических агентов России и союзников.

Он решил уехать, воспользовавшись приглашением живущего на Капри писателя Максима Горького.

Однажды он исчез бесследно, предварительно договорившись по переписке с итальянскими социалистами Нитти и Сератти.

Он застал Горького больным и подавленным.

Огромный, неуклюжий человек с тяжелым, грубо вытесанным лицом, со строгими думающими глазами, радостно встретил маленького, подвижного приятеля, который, засунув руки в карманы брюк и задрав голову, сверлил его проницательными зрачками и говорил, будто бы самому себе: