(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

Саша кралась по коридору в сторону зала, одновременно поглядывая в чат, где обсуждали полковника Романова.

А нафиг ему приезжать, если можно чуваков помладше отправить?

Ну покомандовать же приятно ☺Ходишь барином, приказываешь, солдатики бегают. Красиво. А на камеру потом рассказываешь, как эффективно ведешь борьбу с преступностью…

А на самом деле рулит тот чувак))

Да. Очень интересно, кто это такой

В основном зале театра было очень светло: работало всё верхнее освещение, а сцену заливало ярким светом софитов. Спрятаться можно было только между рядами кресел – и Саша, пригнувшись как можно ниже, в несколько быстрых шажков перебралась в ближайший ряд.

Странный тип. Полковник ничего ему не говорил?

Говорил. Типа я при советах таких как вы застал, надоело

Черт, фсб что ли? Нахрена им театр?

Да, странно

Актеров рассадили в первых рядах партера в шахматном порядке. Между рядами ходили омоновцы в балаклавах и с автоматами, а также несколько мужчин в джинсах и свитерах, спортивных куртках и бомберах.

Сашу передернуло: вся сцена слишком напоминала сюжет, непрерывно транслируемый в новостях несколько дней, который напугал ее в детстве до одури: театр, вооруженные люди на фоне декораций, люди просят пить и выйти в туалет…

На сцене тем временем выстроились в очередь мужчины и женщины. Они кидали телефоны в большую корзину, которую держал в руках рослый омоновец. На них почти не было одежды – только спортивное белье. Наверно, репетировали тот самый спектакль, в котором нужно выступать обнаженными. Один из перформеров, с крепким спортивным телом и рельефным прессом, опустил телефон в корзину и показал язык омоновцу. Тот не шелохнулся. Можно только догадываться, какие эмоции у него отразились на лице под маской.

– Простите, а нам долго так еще сидеть? – крикнула девушка с ярко-рыжими волосами. Она сидела на первом ряду, закинув ногу на ногу.

– Мы работаем, – ответил ей кто-то из омоновцев. – Будьте спокойны, всё в порядке.

– Да мы-то спокойны, – усмехнулся кто-то в третьем ряду. – Только мы тоже хотим работать – у нас как бы спектакль вечером.

Омоновец не отреагировал.

Сашу вдруг начало мутить. Она ухватилась за спинку кресла, чувствуя, как в груди всё сильнее и сильнее колотится сердце. Попыталась встать – но ее будто прижало к полу пятитонной плитой, да еще казалось, будто ряды в партере вот-вот сомкнутся, зажав ее между собой. Возобновившаяся перепалка актеров с Росгвардией слилась в единый гомон, в один глухой рев, от которого хотелось убежать, спрятаться в ближайшем углу, найти малейшую тень, – но над головой сухо горели лампы, и казалось, что они способны затрещать, если под их бдительным оком шелохнешься хоть на один шажок в сторону. Казалось, что этот рокот украл у нее дыхание. Хотелось закашляться, но кашлять было нельзя – заметят, а подавлять спазм становилось нестерпимо больно, и Саша закрыла рот кулаком… Пальцы перестали слушаться. Мир вокруг онемел, она будто крутилась в том пузыре из прозрачного пластика, которыми развлекали на прудах московских парков: тебя запускают внутрь резинового шара и отправляют в плавание, и город вокруг становится маревом из картин импрессионистов, а вместо воздуха ты будто дышишь самим запахом резины. Тут было так же: нечем дышать и запах пыльных кресел; а еще хуже, что туда-сюда, между коридорами и сценой, всё время ходили люди в балаклавах, и казалось, что вот-вот они отберут все телефоны, запрут все двери в зал, а после этого пустят газ, а потом просто выдадут всё за несчастный случай…

Саша попыталась написать что-то в чат, но пальцы не слушались, и сильно кружилась голова. Она медленно, стараясь не шуршать тканью бомбера, повернулась на спину – и, чтобы успокоиться, сфокусировала взгляд на лампе, светившей тепло, но скупо. У нее почти получилось, когда рядом с лампой она заметила еще и вентиляционную вытяжку.

Через которую удобно пустить газ.

В висках зудела боль. Саша закрыла глаза. Представила, как из вентиляции по залу тянется неразличимое глазом щупальце и обволакивает сидящих. Кроме омоновцев: они уже в противогазах. И тишина, и мягкая невозмутимость стелется вокруг, пока весь мир проваливается в пустоту…

Вибрация телефона вернула жизнь пальцам. Саша сделала над собой усилие, повернула голову и взглянула на экран.

Саш, что происходит? Ты там в порядке?

Трудно сказать, в порядке ли ты, когда только что вокруг была одна пустота и сдавливающий горло страх в нее провалиться.

Вспомнила вдруг, что в сумочке лежит «Золофт», который Саша носила с собой на случай ночевки у Светы. Стараясь шуршать как можно тише, Саша протянула всё еще непослушную руку к сумке, залезла внутрь, начала шарить, ожидая почувствовать знакомое хрусткое скольжение конвалюты.

– Это самое, ну всё понятно, только закрывать их тут – нахуя? – загромыхал почти над головой голос.

Саша замерла, задержав дыхание. Я мышка. Просто маленькая мышка, которая вылезла из норки не в самое лучшее время…

Гвардеец, проругавшись с кем-то по рации, ушел вниз вдоль партера. Актеры стали с ним спорить, но Саша не слышала уже, о чем шла речь: она нашарила наконец-то таблетки, стала тереть ногтем по мягкой оболочке, стараясь ее разодрать.

Вытяжка всё еще угрожающе висела над головой, словно нож гильотины, но Саша вдруг поняла, что никаких противогазов у омоновцев нет. Нет даже подсумков с противогазами, которые обычно надевают военные на учениях. У отца висел раньше такой подсумок в шкафу – как напоминание о том, что всё в этом мире преходяще, даже запрет химического оружия.

Ногти разорвали конвалюту, даже сразу две. Саша где-то задним умом думала, что две таблетки – это чересчур, но зубы уже разгрызали два кругляша, так что рассуждать было поздно. Вспышка лечебной горечи на языке – будто рюмка коньяка, который поначалу кажется отвратительным, а потом тихо унимает внутреннюю боль.

Открыв глаза, Саша увидела, что на нее смотрят.

Саша испытывала на себе разные виды мужских взглядов, которые не сводились к беззастенчивому пожиранию глазами ее лодыжек, ягодиц, груди (из-за чего Саша в какой-то момент перестала носить декольте). Бывало, что эти взгляды сопровождались ухмылкой, которая касалась не фантазий о том, чтобы ее отыметь, а скорее особенного, мужского рода самодовольства: когда ты имеешь право беззастенчиво пялиться и тебе нечем возразить в ответ, потому что – ну, разве можно запретить смотреть?

У