(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

– цены бы ему не было. – Она сделала еще затяг и выпустила облачко дыма.

– А на самом деле?..

Муравицкая улыбнулась как-то мстительно.

– О. У него были дела, были. Когда начались митинги после ролика Навального, его наняли защищать двух менеджеров строительной фирмы. Думаешь, им повезло? – Еще дым. – Его не пустили в отделение, так что защищал удаленно, по телефону.

– Как это? – не понял Олег.

– А вот так. Его не пустили, он развернулся и уехал. С подзащитными встретился уже на суде.

– Воу…

– Ага. – Муравицкая затушила сигарету о перила. – Именно что «воу». Но ты это, – она качнула головой и посмотрела на него: – Ты не унывай. Давай так. У меня есть для тебя задачка, справишься – найму тебя помощником с испытательным сроком. А то я что-то не вывожу последнее время количества говна в моей рабочей жизни.

Олег встрепенулся:

– А что нужно сделать?

– Запиши сейчас контакты одного человека; его судят за мошенничество, как наших театральщиков. Будут меру пресечения выбирать – вот и попробуешь ее изменить.

– Один?

– Нет, у парня есть адвокат по назначению, но ты же знаешь, что́ это значит. Адвокат по назначению работает на следствие. – Она пожала плечами и состроила гримасу: – Так что ты будешь что-то типа своего человека на этом странном суде.

– А вы будете там?

– Нет, я сейчас пытаюсь спасти нашего несчастного Матвеева от сраных судей. А это сложно. Я вот к нему пробиться в изолятор никак не могу.

– Как это?

Муравицкая улыбнулась – тающей улыбкой человека, который очень устал, но не может остановиться.

– «Лефортово» – очень закрытый и неприятный изолятор, который находится в моем личном топе самых стремных мест на планете. Но я пробьюсь.

А в ней Олег и не сомневался, он сомневался скорее в самом себе.

– Но как вы узнаете, справился я или нет? – сказал он после паузы.

– Да на диктофон запиши просто, я послушаю выборочно. Полезная штука, кстати, – включать диктофон на заседании. Удобно будет использовать… потом.

– Когда потом?

Но на это Муравицкая не ответила и только загадочно улыбнулась.

Миллионер

В офисе было темно: вещание канала закончилось, новостная служба копошилась за стеной. За затемненными окнами шипела заплаканная Москва, асфальт нагревали выхлопы застрявших на Бульварном кольце машин.

Леонов прикрыл за собой дверь, достал из крепления пульт и включил подсветку длинного стеклянного стола, который занимал весь центр комнаты. Когда офис арендовали, Леонов хотел приспособить ее под конференц-зал. Но деловые партнеры на телеканале появлялись редко, так что со временем комната превратилась в его собственный кабинет, о чем красноречиво свидетельствовал здоровенный двуглавый орел прямо за спиной кожаного кресла. Уборщица должна была протирать его каждый день, чтобы орел не покрывался пылью.

На столе лежали новостные распечатки за разное время. Распечатки были посвящены Откровению Иоанна, которое, как теперь был уверен Леонов, начало исполняться.

Вот конь белый, в руках у него лук, – это, понятно, мракобесы, который бунтовали против передачи Исаакия святой церкви. И к ним в итоге прислушались…

Вот печать вторая, конь рыжий. Теракт в питерском метро, который осуществили враги России, внешние руками внутренних. Война против русских.

Он подошел к большой иконе Николая Угодника, за которой в нише стены скрывался мини-бар, отодвинул икону в сторону, достал бутылку двенадцатилетнего «Dewar’s» и плеснул себе на пару пальцев. Наверное, нехорошо пить, когда ты искренне верующий и воцерковленный человек, – но, во-первых, Леонов не пил, а успокаивал нервы, а во-вторых, в стрессовой ситуации ему только и оставалось, что помолиться иконе Николая Угодника да выпить немного.

Теперь – третья печать, вороной конь. Это либерота, которой не нравится, что страна с колен поднялась и стала жить богато. Которым больше прав подавай и возвращай времена девяностых, когда в магазинах нечего было купить. Леонов тогда уже мог позволить себе что угодно, но свое в очередях отстоял в восьмидесятые – и к тем временам голода возвращаться не хотел.

Ну и, наконец, четвертая печать – конь бледный. Тут было сложно. Леонов ждал эту печать после встречи с Романовым и его семью (их было семь, не шесть, семь) звездами, но он всё не появлялся. Леонов начал было думать, что ошибся, но тут по центру Москвы прошелся ураган, который едва не вышиб стёкла в главной студии его телеканала и которым убило прохожего на глазах самого Леонова (был человек в красной шапке, был себе и был, шел себе и шел, потом на очередном порыве ветра мимо пролетел светофор – и всё, и нет человека), так что сомнений не оставалось – это была чистая смерть, вот прям из палаты мер и весов, так что даже МЧС-ники офигели, и теперь каждый день присылали уведомления о малейшем дождичке.

Что ж, значит, настало время пятой печати. Время убиенных за Слово Божье. Но он, Леонов, этого, конечно, не допустит.

А ведь мог еще раньше остановить, мог. Когда всё это начиналось, когда в театре Шевченко сменился директор, и из приличного учреждения культуры с традиционными постановками это превратилось в балаган. Но кто ж знал тогда, что Апокалипсис начнется не где-нибудь на Украине, а прямо здесь, в Третьем Риме?

В дверь постучали – тихо, но так, что Леонов услышал. Он догадывался, кто может быть за дверью.

И угадал.

В кабинет Леонова вошел совсем еще молодой человек с вытянутым лицом, светлыми глазами и челкой на правую сторону – очень похожий на Путина в молодости.

– Заходите, Руслан. Ждал вас в течение дня, странно, что так поздно приходите.

– Простите, Фома Владиленович, дела служебные отвлекли. Ну, то есть, бумажки.

Канабеев прошел к шкафу и присвистнул.

– Это что, ваш прикид?

В витрине из пуленепробиваемого стекла размещалась позолоченная мантия, вышитая крестами и изображениями Николая Угодника. Здесь же хранилась подсвеченная галогеном церковная утварь: золотое кадило с инкрустацией, которое он ездил освящать на Афон; котел для варки мира с двуглавым орлом – пузатый, словно самовар; алый алтарный покров, обшитый бахромой из позолоченной ткани; дарохранительница, скипетр, примикирий, и главное – главное – саркофаг с пальцем Порфирия Эфесского. Саркофаг Леонову передал один из знакомцев по девяностым, опасавшийся (небезосновательно), что наследники после его внезапной смерти могут распродать всё самое ценное, что оставалось в доме, включая саркофаг. Собственно, со слов этого самого знакомого, во время одного из хозяйственных споров подорвавшегося на собственной гранате, Леонов и знал, что хранится в саркофаге. Сам он его крышку никогда не открывал, причем сам не знал, почему: то ли по религиозным соображениям, то ли… То