Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Мне нравятся ритуалы, они касаются каких-то романтических струн во мне, но догму нужно убрать. Вы даёте приходскому священнику власти над собой больше, чем Богу! Здорово! А он пользуется ею, чтобы бичом загонять вас в строй?…

— Ты хочешь гореть в аду, Брэд?

— Если католики уже на небесах, то да, я хочу отправиться в ад плохим, я жду не дождусь, как бы попасть в эти озёра из огня!

— Не думаю, что хочу быть с тобой дальше…

— О, прыгни в это озеро!

Обычно на этом всё и кончалось. Я говорил Шарлотте, что ухожу. Хватал свой чемодан, целовал её в лоб и выходил, предлагая встретиться в следующие выходные. Но она, как щенок, шла за мной до машины и повторяла всё тот же вопрос.

— Ну же, скажи, хочешь ли ты гореть в аду на веки вечные или нет?

— Послушай, моя сладкая, ничего против тебя не имею, но моя ралигия — журналистика. В моих жилах поёт типографская краска, а моё представление о святом причастии — это открыть бутылку «Джека Дэниелса» и поговорить по душам со старыми приятелями. Я не верю в твои представления о сере и адском огне. Твои слова похожи на старьё из Ветхого Завета.

Она хватала меня за руки и со слезами на глазах умоляла спасти свою душу, пока не поздно.

— Боже, Боже, Боже, — орал я по-ослиному, закатив глаза горe и воздев руки, — спаси мою душу ради присутствующей здесь Шарлотты, которая боится, что я буду гореть в аду и ныне и присно и во веки веков!

Я смотрел в мокрые глаза Шарлотты и весь обратный путь в Мачайас разговаривал сам с собой, изливая душу и отдавая дороге злость и досаду на наши отношения, а потом горланил…

А начихать, дождит или морозит,Ибо пластмассовый Иисус давноУже на панели моего автомобиля…

И ещё…

Иисус вкладывает деньгиВ Первый Национальный банк,Иисус вкладывает деньгиВ Первый Национальный банк.Господь делает сбережения,Иисус делает сбережения…

Кончается последняя катушка с кинолентой. Я только что прокрутил в голове последний год, когда мы с Шарлоттой были вместе. Последний сеанс старого фильма. Что за грёбаное вшивое кино!

Вот мне уже лучше. Я мурлычу под нос марш и выхожу из кинозала.

Если суждено мне будет помереть в бою,Вы, друзья, домой отправьте душеньку мою.А подохнуть в русском поле суждено судьбой —Хороните тут же в поле с русскою пиздой…

Я не бог и не дьявол, я всего лишь человек из плоти и крови, с грязными ногами, солдат, у которого больше пороков, чем добродетелей, протестант, который отправляется в Юго-Восточную Азию спасать косоглазых буддистов и католиков. Это вроде бы неправильно, но ведь это и не священная война, а?

Шарлотта, Шарлотта, ты опять лезешь в мою голову. Я пробовал забыть тебя, но…

В твоём доме я помню только две фотографии, обе в столовой: Джона Ф. Кеннеди и папы Иоанна. Этим всё сказано, парень. Почему я всё время путаюсь с католичками? Должно быть, меня привлекает их целомудрие. Это мечта — ломать молодые католические целки. Но католические девственницы несговорчивы. Они не раздвигают ноги. Шарлотта всё ещё оберегает свою девственность, как монашка. Она всегда была девчонкой, которую я не мог поиметь…

И кроме всего прочего она хотела, чтобы я бросил пить. Вот так. Какого чёрта я должен бросать то, что мне нравится, только потому, что это не нравится ей? Блин, я не доверяю человеку, который не пьёт. Кто это сказал?

Клянусь, это был Юджин О'Нил. Старый пьянчуга.

Рядом с Шарлоттой я никогда не пил. Но, ради всего святого, если я брошу выпивку и превращусь в католика, то стану дыркой от бублика. И единственной влагой мне будет вино святого причастия. Простите, кровь святого причастия. Ах, да, ещё эти славные краеугольные камни спасения: достоинство, вера, покаяние, исповедь и каннибализм. Сколько субботних вечеров испохабила мне служба евхаристии? Зря я не считал…

Когда я пью, я становлюсь болтлив. Как если б я расстёгивал «молнию» на коже и выпускал свои кишки. Почему мы всегда извиняемся за то, кто мы есть, и хвастаем теми качествами, которых у нас нет?

Были ли у меня в жизни связи и жертвы? И если были жертвы, разве сам я не жертва самого себя? Почему в моей жизни так трудно найти порядок? А если нахожу, почему так трудно его сохранить? И разве то, что я называю порядком, не является хаосом однообразия и повторения? Зачем я задаю себе эти дурацкие вопросы?

Пьяный, сидевший у стойки, ушёл. Бармен говорит, что пора закрываться. Я уже порядочно нагрузился. Поднимаюсь в свой номер и приканчиваю скотч. Напиваюсь в зюзю, так, что готов свалиться и обоссаться.

Сижу на кровати и смотрю в окно. Темно. Один уличный фонарь горит вдалеке…

Пытаюсь представить, что будет после Вьетнама, и не могу. Будущее туманно и неопределённо. Грядут смутные времена. Почему так получается, что любовь кончается, словно мелеет река, и я остаюсь грустен и одинок? Когда я думаю о завтрашнем дне, я вижу только себя одного. Шарлотта навсегда останется песней, которую я не смог допеть, историей без конца.

Да пошло оно всё, пора заводиться: жжжжжж…

Остаток отпуска был так себе. Я ходил к старым друзьям. Толкался в барах и однажды сговорился с одной толстушкой. Три раза посмотрел фильм Дейвида Лина «Доктор Живаго» и безнадёжно влюбился в Лару, хотя прочёл роман Пастернака, получивший Нобелевскую премию в 1958 году, ещё летом 61-го, когда он впервые вышел в печати, — ещё тогда я впервые потерял от неё голову. Самое смешное, что и сейчас, по прошествии свыше 30 лет, я всё ещё люблю Лару, которой и нет на самом-то деле. Но мне нравится думать, что она есть. И когда я закрываю глаза и мечтаю о ней… ах, эти русские женщины…

Радовало, что отпуск быстро истекает. Слишком много времени прошло без ежедневных занятий. Я потерялся. Заскучал по армейским товарищам и устал торчать в родительском доме.

Последнюю неделю я просто слонялся из угла в угол. Отец наснимал с меня, одетого в форму, несколько цветных фотоплёнок: думал, наверное, что эти фотографии могут стать последними. Но ему удавалось скрывать свои страхи, он оптимистично заявлял, что через год я вернусь и Вьетнам кончится для меня навсегда.

В последний день я созвонился с Сейлором, Саттлером и Сиверсом, чтобы договориться о встрече с ними в аэропорту О'Хейр.

Я с нетерпением ждал этой встречи. Мы запланировали отправиться в Сан-Франциско на несколько дней, чтобы чудесно провести время: пить, таскаться по девочкам и осматривать местные достопримечательности — Чайнатаун, Рыбачью верфь, Алькатрас и бары.

Так сказать, пройти последним походом по американской земле; и прежде чем заявиться на другую сторону залива — на армейский терминал в Окленде — для отправки за океан, мы хотели по-своему сказать «До свидания, Америка!».

Глава 11

«Перепихнёмся, детка?»

«Секс — как деньги: когда его много, тогда и достаточно».

Какое-то время спустя Саттлер, я и ещё один парень из нашей учебной роты — Билл Циммер — отправились в субботнее увольнение попить пивка «У Лайна». Вьетнамское пиво «33» солдаты называли «тигриной мочой». По сравнению с американским пивом вкус у него отвратительный из-за формальдегидной основы. Но в барах другого не продавали.

Бар «У Лайна» был излюбленной пивнушкой американских и южно-вьетнамских солдат со всего Сайгона. В отличие от ауры ночных клубов и баров на Тю До в нём царила дружеская атмосфера.

Я сидел на табуретке и потягивал первую порцию алкоголя, как вдруг подошла девушка, нежно обняла и опустилась ко мне на колени. Сказала, что её зовут Нгуен.

— Ты недавно Ви-нам, солдат?

— Да…

— Ты иметь подружка?

— Нет…

— Как ты звать?

— Брэд.

— Доб-рё пожаловать Ви-нам, Брэд. Ты купить мне Сай-гон чай?

— Ну, не знаю…

— О, пожалюста, Брэд, только так могу говорить с тобой, знаешь.

— Ну, я…

— О, Брэд, не делать мне грустно: нет деньги — нет мёд, такой правило.

Я сдался. Всё равно пиастры в моём кармане не были похожи на деньги.

К 10 часам Саттлер и Циммер тоже обзавелись парами. Все вместе мы сидели в кабинке, целовали и лапали девчонок, а те хихикали и без остановки заказывали сайгонский чай. Нгуен сидела у меня на коленях.

— Ты хороший, Брэд. Ты мне нравиться. Ты быть со мной вся ночь. Я делать тебя счастливый, любить тебя сильно.

Мы договорились пойти к девушкам, чтобы не болтаться по улицам в комендантский час.

Выйдя из бара, мы отправились в бедный район у реки по тёмной и грязной дороге и свернули в какой-то переулок. Обходя лужи и кучи разбитых досок с торчащими ржавыми гвоздями, мы шли по битому стеклу и собачьим какашкам да морщились от вони человеческих фекалий и мочи.