Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

Энтропия (он не знал такого слова, у него оно попроще было) — путь к гибели, накоплена практически каждым из них. Означает ли это порочность идеи? Нет. Только порочность каждой личности — в той или иной мере. И значит…

— Есть его вина… Был излишне добр. И редки были рядом с ним честные и умные. Ну и что? Случилась трагедия. Мы умрем. И те, кто придет за нами, умрут. Может, это будут красные — не в этом дело. Просто Россия отдала царя на поругание. И тяжко заплатит за это. И долго будет платить…

* * *

Ресторан встретил гитарным перезвоном, гулом и папиросным дымом — висел стеной. Каппель — за обычным столиком, как все, сразу же усадил, поставили прибор, налили водки — быстрые и умелые солдатики в белых перчатках, Каппель протянул погоны: «Держи, дарю. По твоему полку, Боль» — это была кличка Дебольцова в академии. «Спасибо, Капля, — ответил тоже кличкой. Ах, времена беспокойной поздней молодости, сколь сладкими, милыми вы были… — Володя, то, что я увидел сегодня… Я не слабонервная дамочка, но…»

— Алексей… — Каппель посуровел, нахмурился. — Я начальник вооруженной силы, на мне порядок, суд, расправа. Люди мечутся, они все забыли, я обязан напомнить. Иногда. А с другой стороны? Большевики убивают без счету. И что? Подставить левую щеку? Вряд ли такое возможно, полковник. Если сомневаешься — могу показать трупы. Палачи куражились страшно. Мы не смогли убрать всех, похоронить по чести. Хочешь?

Нет, конечно, этого Дебольцов не хотел. Все ясно: стенка на стенку, с той только разницей, что красная стенка — от Сатаны.

На сцену выпрыгнул офицер с нашивкой на рукаве (здесь еще не носили погон, только сам Каппель), развел руками:

— Частушка, господа! — И запел дурным голосом:

Нет России, нет царя Ленину благодаря. А вот как его повесим — Взойдет новая заря!

Зал разразился аплодисментами, между тем офицер, посылая воздушные поцелуи направо и налево, уже приближался к столику. Щелкнул каблуками, наклонил голову:

— Господин полковник, к вашим услугам, — сел, приготовился слушать.

Каппель представил:

— Полковник Корочкин Геннадий Иванович. — Офицер был подполковником, но Дебольцова порадовал неутраченный обычай: все приставки в чинах — опускать. — Господа, эшелон с золотом идет в Омск. Полковник Дебольцов — старший. Все сдать министру финансов под расписку. Пулеметы и охрана выделены.

— Слушаюсь. — Корочкин ушел.

— Хороший офицер и с юмором, — улыбнулся Каппель. — Вы сойдетесь. Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Хочу. «Министру под расписку», — сказал ты. Но ведь министр — это тот же большевик. Что эта эсеровская сволочь не поделила с Лениным? Они же всегда были братья. В каторгу друг другу газеты посылали, книги и свежие помидоры. Дерьмо…

— Ты прав. Но пока, мой друг, мы должны пользоваться этой ссорой. У нас нет вождя.

— Теперь уже есть. Адмирал Колчак. Слышал о нем?

— Да. Но он ведь моряк?

— Он монархист, убежденный, он честный офицер, он… Слушай, я тебе не любовницу предлагаю, увы, не владею дамскими комплиментами, а вождя — ты сам так назвал — предлагаю. Верь мне, это человек!

— Хорошо. В Омске найдешь полковника Волкова, коменданта города. И войскового старшину Красильникова, он — командир офицерского отряда. Скажешь, что от меня. Предупреждаю — оба хамы и бурбоны, эдаких два Скалозуба начала XX века, тебе, с твоим гвардейским лоском — они не понравятся. Но они сделают с тобой дело. Смерть Государя они никогда не простят. Как и мы, — подвинул рюмку, вестовой наполнил. — Вечная память…

Выпили не чокаясь.

Глава 5

Поезд шел на восток. Путешествие было ответственным, но не хлопотным, охрана бдела, иногда сидели в купе и, попивая кипяток из кружек, подолгу разговаривали. Корочкин был словоохотлив, но не болтлив, его фронтовые истории зачастую потрясали своей страшной военной правдой. По случаю оказался и свидетелем гибели полковника Мясоедова[5], обвиненного в шпионаже в пользу немцев. «Он точно не виноват. — Видно было, что воспоминание это до сих пор волнует. — Интриги, полковник… У нас умеют хорошо служить, но не умеют благодарить. Так всегда было».

Однажды он начал рассказывать историю собственной жизни. Провинциальный дворянин, никогда не мечтавший о гвардейских выпушках. Из средней семьи: отец был судьей, мать окончила гимназию. Никогда не был женат: «У меня очень высокие требования, полковник. А женщины… Они все как на подбор: дуры, сквалыжны, злы. Зачем мне? Куда как лучше для обеих сторон отношения любовные: нежность, зов, ожидание и трепет». Окончил юнкерское в Оренбурге — по первому разряду, служил в провинции, но после фронта оказался в Петрограде. Рассказ об Октябрьском перевороте в его устах звучал удивительно: «Временное правительство… Вы мне не говорите о нем: интеллигенция у власти — что может быть смешнее? Их ведь никто не хотел защищать, представьте себе, полковник! К вечеру 25 октября во дворце не осталось никого, верьте на слово! Вы думаете, большевикам потребовались пулеметы, пушки? О нет… Пьянь с какого-то корабля на Неве долбанула пару-тройку раз, кирпич посыпался, испуг был невероятным! Даже крейсер «Аврора» — насквозь багровый — и тот стрелял только холостыми. Что за мразь… В общем — мы ушли, они — вошли. Все было засрано до потолков! Вонища, гнусность, воровство и мерзость. Краснюки позабавились всласть. Портрету Государя глаза выкололи. Штыками! Что такое 93-й год у лягушатников? Дамский онанизм. Всего-то ничего положили под нож — вкупе тысяч пять. Да ведь те, кто позволяет класть себя под нож, — они ножа достойны!»

Проехали Камышлов, и здесь всезнающий Корочкин поведал Дебольцову о Камышловском падиннике, где большевики зарыли в землю, в снег — по пояс — двести пленных офицеров. «Что эта сволочь может дать России, народу? Если мы их не задавим — не будет России». — «Давить надо