Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

— А что, господин полковник, — встал Бабин по стойке смирно, — не разрешите ли присутствовать?

— Петр Иванович? — возмутился Дебольцов.

— Очень хочется, — объяснил Бабин, моргая по-детски.

— В самом деле? — сочувственно улыбнулся Каппель. — Ну что ж. На это стоит посмотреть. Когда мы вешаем идейных коммунистов — они делают в штаны, простите… Трусы. Разрешаю. Алексей, у меня через сорок минут обед — это здесь, за углом. Потом… Это ведь не долго, ротмистр?

— Мгновенье, Владимир Оскарович.

— Ну и славно. Приходи. Пообедаем, поговорим. — Каппель решил, что Дебольцов тоже хочет присутствовать. — И вот еще что… Ты потом зайди на склад, тебе выдадут форму, я распоряжусь.

— Благодарю… — Дебольцов лихорадочно соображал: отказаться? Он подумает, что струсил. Идти? Но как унизительно, как мерзко… Решил: разговор предстоит серьезный, и вряд ли уместно раздражать будущего благодетеля. Хотя и надо-то всего ничего: принять легальное, законное участие в борьбе…

Но обещанные Груниным «мгновения» растянулись в целый час. Сначала помощники палача долго связывали обреченных: комиссар в нижнем солдатском белье, смертном, чистом, был совершенно спокоен, равнодушен даже. Бандиты, оказавшись в исподнем, явили изумленному взору присутствующих трикотажное французское белье по последней моде. Один — с длинными, нестрижеными волосами — весело и очень искренне смеялся, а когда казак начал связывать руки, — захохотал, да так, что казачок не удержался и начал вторить. Потом по команде Грунина двинулись, комиссар шел последним, бандиты хрипло пели о цыганке с картами и «центральной тюрьме». Слева, у стены, Дебольцов увидел двух повешенных, в мешках. Рядом стояла элегантная дама в длинной черной юбке и ослепительно-белой блузке, лицо накрывала тень от огромной черной шляпы с полями. Дама обнажила нож и, вглядываясь в недоумевающее лицо Дебольцова, перерезала веревку, труп рухнул, Грунин, проходя мимо, вежливо отдал честь и сказал: «Желаю здравствовать, Надежда Константиновна…» Происходящее напоминало дурной сон. Когда вошли в подворотню, выход из которой был забран досками, отчего света почти не ощущалось, палач — бритый наголо плотный молодец в толстовке, перетянутой кавказским ремешком, — вытащил из кармана элегантный томик и прочитал по-немецки стихотворение и сразу же перевел: «Цветы могут и не пахнуть, но женщины пахнут всегда!» Что должна означать эта выходка, было совершенно неясно, однако смеялись все: палач, казаки, бандиты и вдруг появившаяся Надежда Константиновна. «Приступайте», — распорядился палач, бандитов водрузили на скамью под виселицей, которая была устроена на балке, положенной поперек потолка, мгновенно обрядили в мешки, казак, поправляя, приговаривал, будто кашки просил поесть: «Не боись, милки, терпеть не долго, гибель ваша будить скорой и без боли, несу ответственность!» Грунин спросил, растягивая слова: «Ну-у, каки-е бу-удут по-о-следние-е же-ла-ния?» — «Подавись ты, фраер, какашкой!» — донеслось из-под мешка. «И сунь в рот и вынь сухим!» — Оба засмеялись так, что скамейка начала ходить ходуном. И в это время Шейнкман отодвинулся от стены и заговорил с нарочитым местечковым акцентом: «Я тгебую мене гасстгелять. Я — уже пленный!» — «Вас?» — Изумление Грунина было деланым, видимо, комиссар уловил это. «Уже мене», — повторил, улыбаясь. «Но вы «уже» Госсию пгодали! — взбеленился Грунин, стараясь, впрочем, говорить спокойно. — Вы все ее теперь вместе продаете. Ее от вас нужно спасать». — «Ну, это ви ничего нового не го-вогите, — сказал Шейнкман. — Бей жидов, спасай Госсию — это уже не довод. Это общее место».

— Ладно. — Грунин вытащил револьвер, протянул Дебольцову. — Полковник, я полагаю, это будет уместно.

— Ведите себя прилично. — Кажется, Дебольцов ожидал этой выходки: офицер с перламутровым голосом с первой секунды был ему антипатичен. Но Грунина трудно было остановить.

— Не смейте мне делать замечаний! — заорал он. — Боитесь — так и скажите! И нечего тут…

— Молчать. — Дебольцов не повысил голоса. — Я старше вас в чине. Делаю вам второе замечание. А это — лично вам, на ухо. — Придвинулся и шепотом: — Стреляться хотите? На пяти шагах? По три выстрела. Из нагана? Голова разлетится, как горшок!

— Это у вас… — бледнея, прошипел Грунин. — Не попадайтесь мне!

Казнь остановилась. Это был непорядок, он требовал незамедлительного разрешения.

— Позвольте мне, — выступил Бабин. — Наган у меня есть. Ты, голубчик, — повернулся к комиссару, — ступай вперед, во-он к той стене, там нам спокойно будет. — Цепко взял за рукав, повел, у стены Шейнкман крикнул (говорок местечковый исчез, в голосе звенела злоба):

— Чтобы вы знали: дело Ленина не умрет в этой стране никогда! С каждым днем верующих в нас будет все больше и больше! Через десять лет от вас, господа, не останется и костей, а счастливые победители будут поголовно петь и смеяться, как дети!

Бабин выстрелил несколько раз, кровь брызнула на белую стену, на другом конце казак выбил из-под ног бандитов скамейку, они цеплялись босыми ногами сколько могли, потом повисли, кружась в странном танце…

Палач подергал веревку, она явно провисала.

— Говенно висят.

— Шайсе, — отозвался Грунин.

К Дебольцову подошла Надежда Константиновна, в руках у нее был все тот же нож, она весело поигрывала им и, вглядываясь в повешенных, смеялась детским счастливым смехом.

— Довольны, Петр Иванович? — насмешливо спросил Дебольцов. — Надеюсь — все?

— Да нет, полковник, не все. Я остаюсь. — И сразу стал чужим…

Дебольцов ушел.

На складе он получил у фельдфебеля комплект обмундирования. Подбирая фуражку, китель и прочие атрибуты, словоохотливый каптенармус задавал вопросы, как поначалу показалось Дебольцову — глупые, но вот последний прозвучал непривычно:

— А что, вашскобродь, справедливо али нет Государя сбросили? Я в том, значит, смысле, что его лично вины совсем нет?

Дебольцов обомлел. Ответить было нечего. Можно, конечно, прикрикнуть, пресечь, обвинить даже, только ведь это слабость, ничтожество… А в самом деле, есть или нет? Праведность и необходимость монархии слишком очевидна, чтобы это требовало доказательств. Но ошибки, преступления даже — разве не было этого? Разве не высокородные дворяне убили Павла? Разве не был причастен сын? Разве не лицедействовал всю свою скверную жизнь Николай Павлович? И разве царственный мученик Николай был всегда тверд и беспощаден? Их помазанность непреложна. Их человеческая ипостась несовершенна.