Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

сада», заставляя свою жизнь подражать чеховскому искусству, он решил посоветоваться с деловым человеком – управляющим своего конзавода. Честный и толковый, тот, словно играя ту же пьесу, ответил не хуже чеховского Лопахина, и не репликой, а целым монологом. Обитатели имения с вишневым садом перевели разговор на другое, когда разбогатевший сын крепостного им посоветовал имение распродать под дачные участки. А коннозаводчик, как чеховский Гаев, и слышать не хотел, что ему говорил им же вызванный на откровенность управляющий. Нелепая ситуация не сцена из пьесы, не страница из романа, а зарисовка с натуры, сделанная инициатором разговора и запечатленная его талантливым пером.

Управляющий высказывал выношенное убеждение: продать завод, деньги перевести за границу, всю обстановку дома, включая коллекцию конных картин, сейчас же упаковать и отправить в Москву или Петербург. «Спешите, пока не поздно. События надвигаются. Революция неизбежна!» – закончил свою речь советчик, находившийся, по словам Бутовича, «в постоянном общении с крестьянами, водился с деревенской интеллигенцией, часто бывал в городе, знал настроения мелкого купечества, мещанства и торгового люда». Иначе говоря, надежный источник сведений, нужных тому, кто нуждался в совете. А как воспринял совет вызвавший знающего человека на откровенный разговор? Хотя советчик в сущности подтвердил опасения вопрошавшего, тот с ним не согласился и стал ему доказывать, что революция невозможна, что восстание будет подавлено, словом, всё «сойдет благополучно». И это говорил барин, заметивший, что крестьяне перестали ему кланяться. «Легкомыслие русского человека просто уму непостижимо», – запоздалую оценку своему поведению дал узник советской тюрьмы, подтвердивший суждение Отавы-Терпигорева из книги «Оскудение», которую прочитал ученый, питавший несбыточные надежды.

Точно такой же предреволюционный разговор воссоздал в мемуарах сокамерник Бутовича, Олег Васильевич Волков. Это – беседа его отца, директора банка, с юрисконсультом. Директор выслушал советы стряпчего: сдать дела, свои деньги перевести за границу, а самому эмигрировать. И ничего не предпринял. Не сказал: будь, что будет, я родину не покину, нет, банкир подобно коннозаводчику просто не внял реальности, что называется, выводов не сделал.

Непредвзятым свидетельствам вторит, вплоть до слов, диалог, состоявшийся за две недели до начала революции 1917 г. после доклада председателя Государственной Думы – царю. Закончив читать доклад, председатель предостерег императора: «Не пройдет и трех недель с этого дня, как вспыхнет революция, которая сметет вас, и вы уже царствовать не будете. Я предупреждаю вас, государь». Какой же последовал ответ? «Ну, бог даст»[83]. Председатель, известно, способен был присочинить, но не выдумал же он своих предчувствий, дошло до нас немало свидетельств о предрасположенности последнего царя к мистическому квиетизму, упованиям на судьбу, неделанию того, что правителю, облеченному властью и наделенному чувством долга, делать необходимо. Сила обломовской инертности властвовала над русскими людьми. Теперь им, пожалуй, поставят ничегонеделание в заслугу, как ставят самому Обломову. Спицын в своем курсе говорит, что поведение Ильи Ильича чересчур политизировали, слишком уж во всем видели классовую борьбу. А в поведении барина, которого, словно дитятю, одевали и носки ему натягивали, классовая природа явления не сказывалась?

В том и корень проблемы: не любовь к отеческим гробам удерживала. В ответ на угрозы судьбы, которые на нынешнем англорусском языке называют вызовами, – авось да небось. Выдающийся ученый не попал в Англию и не продолжил своих исследований так, как он о том мечтал, коннозаводчик лишился своих лошадей и конных картин, царь прежде трехнедельного срока перестал царствовать, ещё через неделю он – арестант Временного Правительства, и Дядя Миша повезет его на станцию Александровскую, чтобы отправить в Сибирь, через год Романовы – узники и жертвы коммунистического режима. И они достойны канонизации? Сменяя членов своей семьи на престоле российском, они отказывались понять происходящее. Николай I оставил без внимания доклад Начальника Императорской канцелярии об угрожающей революции. Николай II не внял предостережению Председателя Думы о том же. Упрямство – фамильная черта, на которую прямо указывала близкая и посторонняя Романовым – императрица-датчанка Мария Федоровна, чьи бумаги были изданы Сабашниковами. Романовы, устроившие ради удовлетворения своих амбиций Смутное Время, триста лет правили Россией и довели до революции.

Упрямство похоже на целеустремленность, но целеустремленность созидательна, упрямство гибельно. Лесков несовместимость воплотил в «Железной воле». «Линник, поддержи», – Седов стремится к полюсу, и к вершине мира в конце концов доходят. А последний царь толковал за перекуром с Клоповым, пока не постигла его мученическая участь. Говорят, собеседник, ставший доверенным лицом царя, давал ему дельные советы, которые тот использовал. Не слушая Столыпина, Менделеева или хотя бы Эмиля Лесгафта, царь слушал Клопова! Когда я слышу или читаю об этом, у меня в голове начинаются памороки. Кто и когда говорит и даже пишет, мало того – печатает, и того мало: напечатанное читают и называют «глубоким анализом»? Говорящие, пишущие, читающие и обнаруживающие глубину, видно, «Короля Лира» давно не перечитывали, а то и вовсе не читали. Иначе как объяснить необъяснимое нераспознание затеи, известной с незапамятных времен, когда всевластные владыки держали при себе шутов, которые бы им правду говорили? У царя – неофициальный советник, у царицы – народный целитель, и шаманско-первобытный способ правления и врачевания принимается всерьез в Двадцать первом веке, судя по названию издательства, выпустившего книгу в полтыщу страниц с иллюстрациями и без настоящего понимания происходившего[84]. Власть не делала того, что должна была делать, а если и делала, всего, что только предпринималось высшей властью и правительством, требовалось больше, во много раз больше, прежде всего энергии, вулканической энергии вопреки революционной волне.

Николай Александрович Романов, вступая на престол, прочитал речь, написанную для него стражем порядка. Советчик, воплощение всего, что учило застою и резиньяции, не переводил – пересказывал даже Эмерсона, пересказывал так, чтобы из либертарианца получился пиетист. Монарху, им же индокринированному, советчик доносил о неудовольствии, которое сам и спровоцировал. Ждали реформ, а сказанное молодым царем не своими словами вызвало волнение тупой косностью, словно произносивший по написанному не имел представления о происходившем в его царстве. Знакомо? От молодого властителя хотели обновления, но из старческой рукой написанной речи узнали, что нечего и думать о «несбыточных мечтаниях».

За всю историю страны, кроме Петра и Ленина иного от властей никогда и не слышали, преобладал способ царствования, определенный Пушкиным – «лежа на боку». Настроение рубежа XIX–XX веков: всеобщее недомыслие и всеобщее напряжение. «Натянутость отношений» – говорил Чернышевский сразу после отмены крепостного права и земельной реформы, не устранившей тех проблем, что разламывали страну. «Всё наше государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху». Кто это написал? Военный министр Д. А. Милютин. Где? В дневнике 1879-го года. В том