Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

же году два месяца спустя в своем дневнике председатель совета министров П. А. Валуев написал: «Чувствуются, что почва колеблется, зданию угрожает падение; но обыватели как будто не замечают этого, а хозяева смутно чувствуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу». Просто предвосхищение чеховских пьес. Ощущение натянутости проходит через всю пореформенную эпоху. Достоевский признавал: «Всё напряжено, того гляди лопнет». Доктор Маковицкий записал слова Толстого: «Будет революция». Можно составить антологию из таких признаний, и нельзя составить список мер, которые бы предлагались, чтобы избежать революции. Меры следовало принимать в момент общенационального триумфа – в одна тысяча восемьсот четырнадцатом, но не были приняты и в девятьсот четырнадцатом. Меры принимались главным образом ради того, чтобы держать и не пущать.

«Трудно найти более талантливых людей, чем русские, но столь же трудно найти и другой народ, которому так не повезло в истории. Все прошлое русского народа – мучительно и наполнено страданиями, и в настоящее время никто не может сказать, когда придет конец этим страданиям. Ни во время московского царства, ни тогда, когда власть была у царей, о народе никто не думал. О нем не думал никто и никогда. Головы ломали только над тем, как бы укрепить власть. В результате у нас оказалась пустота». Это – мнение барона Врангеля, сын которого возглавил и пустил под откос Белое движение. «Наймит французов, обманывал массы старым лозунгом ”отечества”», – сказано о нем генералом Слащевым. А барон-отец, не знавший письма Пушкина к Чаадаеву, кажется, письмо цитировал, произнося слово мучительно, однако ломал голову не над тем, над чем надо бы ломать: безответственность высших сословий. Понимали происходившее и помалкивали.

Всё это есть и было повсюду: универсально. У нас доходило до гротеска, до излишеств, задерживалось дольше положенного, образованность вызывала подозрение как подрывная сила: изучать и знать – расшатывать устои. Запрещали всё – и либерализм Сперанского, и мракобесие Жозефа де Местра. «У нас все не на своем месте», – записал Вяземский. Когда в 61-м году я впервые оказался на Западе, меня поразило соответствие между использованием и названием вещей: в дом входишь через парадную дверь, а у нас «Вход за углом». Перед падением Советского Союза Москва была запружена знающими людьми, которым применить свои знания было не к чему, кроме расшатывания status quo, а среди расшатываюших усердствовали представители партийно-правительственной и культурной элиты. Здравомыслящему и лояльному советскому человеку притулиться было негде.

Ах, да, всему причина жидомасонский заговор! Вы попробуйте создать коммунистический заговор в Америке, на вас первый же лавочник донесет, а не то пристрелит на месте[85]. Возьмите Американскую Войну за Независимость: политическая активность и не вождей, а простых колонистов, которые ещё и подгоняли вождей. Генри Адамс как историк отметил: едва сложившиеся Соединенные Штаты опередили государства Европы на сто лет, сбросив многовековые путы сословных разграничений. Въевшийся в американское сознание запанибратский демократизм меня коробил каждый раз, когда студенты говорили просто «Джек» (о Джеке Лондоне) и даже всего лишь «Билл» – о Вильяме Шекспире. Их, молодежь, только с вожжей спусти, они тебя, вместо профессора, «Митей» назовут.

Примерно треть поселенцев стояли за независимость, зависимость не позволяла им делать дело, торговать и производить, и они действовали политически. Поднявшие революционную войну заокеанские колонисты – современники Пугачева, тому энергии было не занимать, но на него обрушилась вся мощь Российской Империи, чтобы движение остановить, а надо бы погонять и погонять – гнать крепостное право.

Для меня символ умелой власти и как надо управлять – езда Вильяма на Романисте. Вильям Кейтон, выступавший на Московском ипподроме и считавшийся «королем призовой езды», на сбоистом рысаке сделал по дистанции семнадцать перехватов, не давая резвому, но нестойкому жеребцу сбиться с рыси. Наездник не сдерживал готового сфальшивить ходом коня, а высылал, как бы нес его на вожжах и выиграл Большой Всероссийский приз 1914 г. Даже Бутович, патриот и противник метизации (прилива американской крови к орловцам), говорил: «Талант, как у Кейтона». У нас были свои наездники талантливейшие, у них не хватало выдержки и системы. Открывший Крепыша Василий Яковлев спился с круга, Иван Барышников страдал обжорством, и король русских рысаков Крепыш, переданный Барышникову в езду, тащил лишний вес, а ведь сам Кейтон о Барышникове держался высокого мнения. Это я своими ушами слышал – рассказал «Джимми», родившийся в России сын Кейтона, тоже наездник, внешне – копия отца, только пониже ростом.

Сейчас, словно при Екатерине Великой, видят в бунтах разбой, в призывах народных вожаков отсутствие конструктивных предложений. «Революция врывается, как смерч», – писал Карлейль. «Revolution comes in a storm» переводили поэтично и неточно: «Революция приходит опоясанная бурей». Не «опоясанная», революция и есть буря, сметающая всё на своем пути. Карлейль считал: единственное средство избежать революции – не доводить до революции, иначе – не жалуйтесь. Когда Бенкендорф докладывал Николаю I о революционной угрозе, юный Лермонтов писал исторический роман о том, как его пензенские родственники и соседи, которых вздернул Пугачев, довели до бунта, и Пушкин в «Истории Пугачевского бунта» составил, по его словам, «список дворян, которых перевешал Пугачев». Уцелевшие выводов не сделали. Сейчас говорят, будто Пугачев и тем более Разин главным образом грабили. А кого они грабили, те не грабили? Уверенные в своих правах и привилегиях пытались раз и навсегда захлопнуть за собою дверь, ведущую наверх, раз они через ту дверь уже вошли. «Революция – синтез всех движений», – с этими словами анархиста Прудона соглашался реакционер Константин Леонтьев и добавлял от себя: Неудержимо стремятся. Расходясь по вопросу «Что делать?», российские либералы и консерваторы сходились в понимании происходящего: идёт к взрыву и развалу. Поток непреодолимый, источник потока – состояние общества. Даже Илья Ильич Обломов был непрочь нарушить вековой порядок и чем-нибудь заняться, если ему подскажут – чем. Великий Князь Кирилл ходил с красным бантом. Революционный процесс вовлек Россию сверху донизу. Допустим (нам предлагают думать), на русских людей нашла одурь и масоны мутили. Нас, советских, тоже мутили, пережили развал, а до развала жили с чувством «Так дальше жить нельзя».

Назревающая революция – надвигающаяся буря, со школьной скамьи нам метафора стала известна по классике. Нам преподавали неотвратимость революции, но не рассказывали о том, что отвратимость была возможна, если бы кто-то оказался способен на вдумывание. Лишь революционная партия знала, что делать, и действовала.

Наша классика, на каком уровне ни возьми, отражает неотвратимость краха, если читать, а не вычитывать, выдумывая. «Всё переворотилось и только укладывается» – напишет Толстой о пореформенной России, однако – не укладывалось, и вместо «укладывается» писатель скажет: «Будет революция». Литографически