Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

сделать деду надпись на книге, вышедшей в 1954 году не смог. Дед, вернувшись домой после визита, сам написал: «Получено от Каменского». И не рассказывал ничего.

Писательский прилив поднял инженера, как лодку, и повлек в литературные волны. Сохранилось дедово письмо с перечислением сотрудников редакции «Современного мира», в письме – список лиц, считавшихся цветом интеллигенции. Дед, по-моему, сам удивлялся, как он попал под одну обложку с большими именами, но, судя по письму, ему эта близость льстила. В письме на бланке журнала «Новости воздухоплавания», обращаясь к жене, дед расписывает: «Я отправился в числе других литераторов……

Куда же? На похороны народника Николая Анненского. «Новоявившийся инженер» пишет с чувством причастности к пишущей среде: «Прибыли мы на Финляндский вокзал, встретили его, а затем отправились пешком через весь Петербург на Волково поле с похоронной процессией. Мы – т. е. вся редакция “Современного мира”, несколько членов “Технического Общества” А кроме нас было огромное количество литераторов и общественных деятелей: вся редакция “Русского богатства”, “Речи”, Родичев, Милюков, Короленко, Семевский, Фальборк – да всех не перечислишь. Было человек 300 – и всё это была “отборная” публика, так что обыкновенной публики совсем не было. Встретил я массу старых знакомых – потом расскажу тебе».

Автор из рабочих подтянулся, печатаясь на страницах журнала, где печатались Плеханов, Потапенко, Серафимович и Сологуб. «Современный мир», наследник «Божьего мира» и предшественник «Нового мира», у меня сохранился как панорама предреволюционной российской беллетристики и публицистики. А недавно судьба позаботилась мне вручить для сравнения советских времен «Новый мир». В магазин русской книги в Сан-Франциско родственники скончавшегося советского литературоведа, в свое время выехавшего, принесли за ненадобностью несколько потрепанных номеров, хозяйка магазина предложила мне их забрать, и если любители животных подбирают брошенных кошек и бездомных собак, я присвоил номера основного советского литературно-художественного печатного органа, имевшего миллионные тиражи. Читаю и убеждаюсь: на уровне созревшей советской культуры даже высшего ранга писательские перья спотыкаются и скрежещут, плохо пишут.

«Слога нет», как у Достоевского самокритически жалуется Макар Девушкин. То же снижение было видно на переходе от дворянской к разночинной литературе, но разночинцы наследовали дворянам, а советские писатели, исключая нескольких полубуржуазных попутчиков, шли следом за обученными пролетариями, литераторский профессионализм неуклонно снижался. «Нужна большая традиция, чтобы выработались нормы литературного вкуса», – говорил Генри Джеймс.

«Старые знакомые», упомянутые, но неназванные в дедовом письме, надо понимать, не вполне удобоназываемые из «политических», ведь похороны народника – политическая демонстрация, но бланк – воздухоплавательный, и семейная переписка тех лет полна летательными именами и новостями. Дед отходил от политики – числился на службе Воздушного флота, принимал участие в создании моторостроительного завода в Запорожье. Когда запорожское АО «МОТОР СИЧ», выпускающее самолетные и ракетные двигатели, праздновало свое столетие, руководителем предприятия было сказано: «Б. Н. Воробьев по праву считается основателем конструкторской службы завода»[81].

Это – во время Первой мировой войны, а где находился дед в день Октябрьского переворота, он и не вспоминал. Кое-что узнал я от матери.

«Что за ветер в степи Молдаванской, Как гудит под ногами земля…»

Из песен Вертинского времен эмиграции.

По вечерам мать на пианино наигрывала песенки Вертинского и сама себе подпевала. Отец не одобрял этого репертуара, но до скандалов не доходило, отец смирился после того, как «Бег», кинофильм по Булгакову, вызвал у матери слезы.

Сильные переживания ей напомнил слабый фильм, в котором хорошо хороший актер сыграл тип генерала Слащова. В мемуарах бело-советского генерала я прочел о том, что моя мать семилетней девочкой видела и отчасти испытала: «Одесса эвакуировалась в кошмарной обстановке распада» (из книги «Белый Крым»)

Передо мной Одесса в моем детстве предстала старинными открытками с адресами на Линиях, а годы спустя въехал я в приморский город на белом коне: помогал наезднику Александру Федоровичу Щельцыну готовить светлосерого рысака по кличке «Бравый» к побитию рекорда: одесская дорожка до трех-пяти секунд резвее московской, туда ездили за рекордами, улучшение на осьмую секунды хорошо оплачивалось, за две-три секунды давали тысячи. Увы, рекорд остался непобит[82]. Зато в свободное время ходил я по старым адресам и сами собой в памяти повторялись строки Аполлона Григорьева:

Я не был в городе твоем.

Но по твоим рассказам в нем

Я жил как будто годы, годы…

Адреса были Стенбок-Ферморов, с ними Воробьевы соседствовали. Великосветская семья успела уехать и побросала нарядные почтовые открытки: дворцы, рыцари, дамы, кошки со стеклянными глазами. Мальчишкой я разглядывал открытки, будто слушая музыку «Сказок Венского леса». Вроде волшебного фонаря, не потускневшие со временем картинки служили мне источником живых видений, передо мной проходили сцены из навсегда ушедшей благоустроенной жизни, прерванной революцией и войной.

«А я носил фуражку Стенбок-Фермора», – признался мне Александр Федорович. Граф Стенбок-Фермор занимался лошадьми, знался с Бутовичем. Каким образом фуражка херсонского аристократа оказалась на голове московского наездника, я не расспрашивал. Из тех деликатных вопросов, какие в советские времена не задавали подобно тому, как в Америке не полагается спрашивать, откуда у вас деньги.

Если после революции стартером на бегах стал граф, то я застал стартером тоже из бывших – террориста по фамилии Розенберг. К старту меня нередко посылали «с колесом» – запасным, на случай, когда кому проедут по колесам, и шине – конец. Перед заездом, на подходе к старту, террорист предупреждал наездников, чтобы не хитрили, не выкидывали номеров, не шли фальшпейсом, а мастера отвечали ему ироническими улыбками, дескать, учи ученых. В пределах своего мира это были боги, сошедшие на беговую дорожку, а все прочие – в презрении.

Одесские открытки я разглядывать разглядывал, но не обращал внимания ни кем написано, ни что написано. Потом об открытках забыл, и попались они мне на глаза много лет спустя, когда я уже стал сотрудником Института Мировой литературы и находился в атмосфере беспрерывных разговоров о писателях, в том числе о Чехове. Тут я осознал, что среди открыток есть адресованные Фанни Карловне Татариновой. Это имя я встречал в примечаниях к чеховским сочинениям и стал расспрашивать научных сотрудников. Да, сказали, крымская меценатка, во время гастролей Художественного театра устроила у себя ужин с Чеховым и Горьким, а потом посетила Чехова на московской квартире за четыре месяца до его последнего отъезда на лечение. Был вопрос, на который всезнающие сотрудники ответа не имели: почему отправленные «Дорогой Фанни Карловне» открытки и, судя по штемпелям, ею полученные, опять оказались в одесской квартире отправителей. Отказалась эмигрировать и вернула открытки? Видно, предпочла заграничной жизни