Хозяин кометы - Масахико Симада

Но очень быстро радостная атмосфера в лагере сменилась на гнетущую.

Все надеялись, что «безжалостные бомбы», сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, станут козырем для их освобождения, но наступило одиннадцатое число и тринадцатое, а со стороны далекой столицы продолжал доноситься гул взрывов. И свобода и мир были совсем рядом, но все боялись, что прежде Япония примет последний безумный смертный бой. Японцы не отдадут легко и спокойно свободу и мир в их руки. Не только солдаты, но и крестьяне и служащие, девушки и жены, старики и больные, даже беременные и младенцы, вооруженные мотыгами, молотками, бамбуковыми кольями и игрушками, нападут на пленных. Многие из обитателей лагеря тоже были готовы обрести свободу и мир в смертном безумном бою, пусть ценой собственной крови.

Куродо думал, что отец, лучше других понимая, как тяжело без утрат вывести семью через дверь, на которой написано «свобода», плачет от безнадежности. Но на самом деле Джей Би смотрел на судьбу интернированных не столь пессимистично, как другие обитатели лагеря. Что бы ни говорили, он верил, что японцы не до такой степени безумны. А безумцами считал американцев, которые швырнули целых две атомные бомбы, словно выкинули из окна испражнения. Вера в благоразумие японцев и недоверие к прагматизму американцев, похоже, были в крови Джей Би. Он всегда задавал себе два вопроса: что бы он сделал как японец? И что бы он сделал как американец? Получалось, что японец придет в себя, а американец впадет в безумие.

Родину его матери, которая была и его родиной, выжгла родина отца. Он не знал, с какими чувствами принять эту реальность. «Безжалостная бомба» сожгла чувства и эмоции Джей Би. Он рыдал, как ребенок, и надеялся, что, когда кончатся слезы, ему, наверное, удастся оправиться от страданий. Джей Би пытался спастись сном. В периоды бодрствования он отчаянно грыз ногти, дергал брови, его мучила тошнота. Наконец, истерзанные чувства вернулись к печали, а эта бездонная печаль вместе с окончанием войны понемногу стала сменяться гневом. Хотя Куродо не понимал печали отца, он остро чувствовал каков его гнев.

Ночью 14 августа Куродо по радио из Сан-Франциско узнал об окончании войны. Дядюшка Галуа, бывший когда-то консулом Франции, незаметно для жандармов пронес в лагерь коротковолновый радиоприемник. Куродо время от времени наведывался к дядюшке Галуа и слушал новости и музыкальные передачи из Сан-Франциско – города, в котором жил его отец, когда ему было столько же лет, сколько сейчас ему, Куродо.

Короткое объявление об окончании войны – его ни с чем не перепутаешь. Чтобы не слишком нервировать жандармов, пленники стали про себя напевать песню победы.

15 августа в полдень всех известили о том, что об окончании войны будет объявлено по радио, на этот раз на японском языке. Сам император обратится к народу, и вам будет дозволено услышать его голос. Каким голосом, с какой интонацией он будет говорить? – к пленным, уже погрузившимся в радость освобождения, вернулось любопытство. К полудню у домов бригадиров стали собираться старики и молодежь, мужчины и женщины. На улицу вынесли грубый деревянный стол, на него положили подушку, на подушку, будто статую будды, бережно водрузили радиоприемник. Жители уселись вокруг стола и склонили головы в низком поклоне. Куродо наблюдал за этой картиной с крыши дома дядюшки Галуа, находившегося немного поодаль, и удивлялся: с каких это пор радиоприемникам стали оказывать такие почести.

Голос императора, который он слышал впервые в жизни, на самом деле принадлежал не этому миру.

На земле никто больше не мог так говорить. А если и мог кто-то, то мертвые, призраки или боги – в любом случае страшные существа. Так думал Куродо. Радиоприемник, восседавший на троне из подушек, ловил волны с того света и передавал, то и дело прерываясь, слова его великого правителя.

Рескрипт был выдержан в традиционной форме, отчего слова были абсолютно непонятны. Даже отец, который знал японский в совершенстве, мало что понял. И в ушах жителей деревни нефритовый голос был окутан смутным фиолетовым туманом. Они разобрались в смысле сказанного только после того, как диктор передал высочайшие слова императора языком этого мира.

«Нашим добрым и верным поданным. Глубокие размышления об общей направленности развития мира и о положении, сложившемся в сие время в нашей империи, привели нас к решению нормализовать ситуацию в стране, прибегнув к чрезвычайным мерам.

Враг применил новую безжалостную бомбу, способную произвести воистину неисчислимые разрушения и уничтожить множество невинных людей. Ежели мы будем упорствовать в своей борьбе, упорство сие приведет не только к окончательному краху и гибели японской нации, но и к полной гибели мировой цивилизации. Не предотвратив это, мы не сможем спасти миллионы наших подданных. Как тогда держать нам ответ пред святыми душами наших предков?

Нашей нации предстоят непомерные трудности и лишения. Однако во имя будущих поколений мы приняли решение проложить дорогу к великому миру. В этих обстоятельствах мы должны вынести невыносимое».

Куродо слушал голос императора, звучавший будто с того света и похожий на голоса героев театра Но, а когда понял смысл его слов, подумал только одно: теперь наконец он сможет свободно поехать туда, куда хочет, свободно слушать те звуки, какие хочется.

8.8

Предсказание Джей Би сбылось. Обитатели лагеря были поражены и ошеломлены. Они поняли, хотя и с опозданием, что японцы приняли весть о поражении без сопротивления, что те, кто уверял, будто они станут сражаться до последнего, оказались обманщиками.

16 августа Куродо слушал совсем другие звуки и голоса. Эти бодрые голоса и звуки становились оживленнее день ото дня. Японцев словно подменили: решив, что для рыданий достаточно одного-двух дней, все, кто лил слезы у приемников, теперь, как один, улыбались и смеялись.

До сих пор Куродо ни разу не встречал японцев, которые бы улыбнулись ему. Обычно они смотрели на него сурово, с каменными лицами. Избегая этих злобных взглядов, Куродо старался не встречаться с ними глазами, всегда был осторожен, прислушиваясь к их голосам.

– Японцы тоже умеют улыбаться.

Услышав, как Куродо сказал это Наоми, Джей Би ответил ему.

– Я был воспитан этими улыбками. Они забыли, как улыбаться, на очень долгий срок.

– А, вот как? Значит, они копили свои улыбки?

И точно, теперь японцы пытались сразу истратить весь запас накопленных улыбок.

Полицейские и жандармы тайной полиции обходили один за другим дома, где жили иностранцы, кланялись, будто только вчера научились любезности, и с улыбкой поспешно задавали вопрос, которого от них ждали еще раньше: «Могу ли я чем-нибудь вам помочь?» Ответственные за продовольствие тоже обходили всех и раздавали припрятанные ранее саке, консервы, муку, стараясь искупить свою вину за то, что морили голодом пленных.

Война закончилась, и у Куродо впервые появилась возможность общаться со своими сверстниками. Дети обнаружили в себе способность улыбаться всегда и везде и подходили к Куродо с сияющими лицами. Куродо прежде думал, что на земле вообще не существует детей, и поначалу искал потайной смысл в улыбках маленьких японцев, но потом, когда он посмеялся вместе со всеми над пукнувшим мальчишкой, его сердце оттаяло. Его водили к тайному источнику в глубине березовой рощи, угощали сушеным бататом и курагой; поздним летом в Каруидзаве он наслаждался жизнью.

Даже через две недели после окончания войны оккупационные войска так и не появились в столице.

Боялись, что на них обрушится месть, как только они опрометчиво высадятся в Японии, ведь в этой стране даже крестьяне и служащие кричали, что скорее сделают харакири, чем сдадутся врагу. В небе над столицей низко кружили «Б-29», они не собирались сбрасывать бомбы, но их гул разрывал барабанные перепонки у горожан, которые пытались наладить свою жизнь в выжженной столице.

– Достали уже. И так все ясно. Мы все поняли. Неукротима ваша сила. Сделаем все, что скажете, только летели бы вы куда подальше, – бормотали про себя люди и смотрели вдаль на небо – небо столицы, каким оно бывает поздним летом.

Вскоре летние каникулы носившегося по полям и горам Куродо закончились. Джей Би, который во время войны работал в информационном управлении, получил от оккупационных властей повестку, и вся семья села в поезд, отправлявшийся в столицу. Для На-оми и Куродо этот день стал историческим, впервые связавшим путешествие и свободу. Все предыдущие поездки проходили под надзором, на любое изменение маршрута или для остановки на отдых требовалось специальное разрешение, к тому же его давали редко. Поэтому, увидев перед собой поезд, идущий в столицу, они сперва застыли в нерешительности. Как будто ждали окрика: «Чего замешкались! Пошли внутрь!» – от мужчины в черной форме с армейской саблей, на лице которого было написано: «Ваш закон – это я».