Доказательство человека. Роман в новеллах - Арсений Михайлович Гончуков

За двести лет, прошедших с момента первого переноса человеческого сознания на электронный носитель, Семен Васильевич Федоров стал «популярнее самого Христа» и вместе с тем стал самым несвободным научным деятелем, какого только можно представить. Ему вручили Нобелевку, все мыслимые научные премии, его возили по миру с бесконечными визитами по нескончаемым конференциям, годами его показывали по всем мировым телеканалам, очередь на интервью была расписана на несколько лет вперед… А затем на родине по поручению Первого комиссара Совета России чиновники состряпали и быстро провели через депутатов специальный законопроект, посвященный лично Федорову, после чего его свободная жизнь закончилась. Кроме того, у него фактически отняли созданный за сорок лет из небольшой лаборатории Научно-исследовательский институт извлечения и переноса личности, полностью засекретив все технологии и разработки, поставив под жесточайший контроль деятельность всей инфраструктуры института начиная от хранилищ данных и заканчивая филиалами НИИ в других городах, а также испытательными полигонами.

Личная свобода Федорова тоже была ограничена. Просто чудо, как его не сгноили в золотой клетке. Все-таки, видимо, частые разговоры с главой Высшего Совета Первым комиссаром Иваном Буслаевым их сблизили, сделали почти друзьями… Впрочем, сам Федоров, казалось, не сильно тяготился ограничениями, которые на него накладывал статус мирового символа науки. Светлый, легкий, иногда задумчивый, но чаще разговорчивый, бессменный бессмертный доктор наук и профессор, отказавшийся от звания академика.

Кухонька была тесной, но Федоров и Николаев оба были невысокими, худыми. На стенах темно-зеленые обои с размашистыми, стилизованными под магнолии вензелями, на уровне пояса настенные панели из натурального дуба. Под потолком бронзовые с желтыми абажурами светильники, рассеивающие уютный салонный свет.

Николаев снял с синего венчика газа кастрюлю, достал толкушку и начал готовить пюре. Профессор не умолкал. Хотя пар, поваливший от свежесваренной картошки, втянул носом с удовольствием, вставив в монолог восторженное:

– М-м-м-м… Боже! Как пахнет! Так вот… Хорошо, что достаточно быстро и американцы открыли то же самое, что и мы, что и я… Это меня спасло, понимаешь? Только это. А ты не думал про такой вариант, что военные могли забрать технологию, а владельцев корпораций и ученых попросту устранить? Посадить, убить, не знаю… Не думал о таком? Во-о-от, а зря. Ведь это же бессмертие! Это все возможные возможности. Это безбрежный океан вариантов манипуляций с человеком. Это все! Все! Что только можно пожелать… Изобретатель вдруг стал богом. Вот представь, что технология у тебя. Ты можешь все. Как сохранить разум? Да любой может умом тронуться, слушай, любой… Но глава Высшего Совета Буслаев выдержал. Военные нас не тронули. И я ему благодарен… Хотя был удивлен. Немного зная его… Очень непростой человек. Очень сильный. Волевой, жестокий… Впрочем, если честно, я так до конца и не понял, какой он… Но руководить огромной страной, держать в железной руке Советы всей России столько веков… Нужно иметь не просто крепкую руку, а такой разум, который ничто не может поколебать. Понимаешь? Думаю, он меня уважал. И мне это приятно… Но сложный, очень сложный человек…

Николаев влил в кастрюлю горячее молоко. Отрезал и уронил туда треть пачки масла. Резкий овощной запах сменился жирным молочным. К нему примешивался говяжий дух – на плите под крышкой дозревали котлеты. Еще огурцы и помидоры для салата, вспомнил Николаев. За ними нужно идти в СЖО.

– Зажигалку показывал я тебе? Так вот я тебе скажу, Коля… Для меня это не просто красивая железяка, пропахшая порохом, из которой, может быть, по людям стреляли…

Бесконечный словесный поток Федорова совершенно необязательно было воспринимать, да он и не требовал, но одна из странностей его помощника заключалась в том, что он профессора слушал. Делал свои дела, не поддакивал, но впитывал каждое слово. Один работал, другой болтал, и жили они в полной гармонии.

Профессор вдруг замолчал, оборвав себя на полуслове. Подождал, когда Николаев обернется посмотреть, в чем дело, после чего поднял руку и сделал рубящее движение распрямленной ладонью в сторону навесного шкафчика. Выглядело это, как будто Федоров – памятник, путь указующий. Николаев кивнул, вынул из шкафа и поставил на стол перед профессором большую двухлитровую бутылку односолодового виски. Затем достал широкий бокал, ровно такой же, на который шеф упал накануне. Федоров начал отвинчивать крышку.

– Так… На чем я остановился… А! Зажигалка! Для меня это символ… Вот чиркаешь, и появляется огонек, так? – Он показал огонек щепоткой над бокалом, как будто в нем была текила и он хотел посыпать края солью. – Это я так студентам объяснял… Огонь как у людей появился изначально? Из молнии добывали его наши далекие-далекие предки… Так вот… А теперь мы зажигалку чирк – и вот тебе огонь! Огонь тот же самый, так? Но только не из молнии, а из зажигалки, то есть из чего-то искусственного, сделанного руками человека. Так? Камень и палочка, с помощью которых древние начали добывать огонь, или вот керосин и фитиль… Вот, коллега! Так и сознание человеческое, по аналогии, тот же огонь. Сознание появляется у человека при рождении, а затем мы можем его, ну, если и не создать сами, высечь; такую зажигалку мы еще не изобрели, но можем взять и перенести, прикурить, так сказать… Понимаешь? Высечь пока нет, а сохранить – пожалуйста. Огонь живет у тебя в плите, в свече или камине… Вот так и сознание, та же химия.

Профессор замолчал и уставился на бутылку. Николаев знал это состояние. Когда маэстро очень хотелось выпить, но он сдерживался, будто испытывая, мучая себя. Рука на горлышке бутылки остановилась. Задвигалась вновь. Федоров довернул еще пол-оборота и все-таки снял крышку.

– И говоря проще, коллега, – продолжил он оживленно, – человек – ведь это информация, пучок данных, динамических, развивающихся, но все же… Не только мы, конечно. Животные тоже. Можно же, и многие коллеги оцифровывали кошек, собак, птиц… Но зверюшка не осознает себя в привычной нам степени, не говорит, не может поделиться эмоциями… И посчитанная собака глазеет на тебя из цифровой пустоты, из крохотного огонька зажигалки, и ни черта не понимает, только жрать хочет и пытается лаять… – и профессор засмеялся.

Наконец он наклонил бутылку и плеснул себе первую порцию. Поднял бокал, сощурился, посмотрел на него на просвет и аккуратно поднес к губам. Николаев смотрел с улыбкой, первый стакан за день профессор всегда так разглядывал, окуная в свежую выпивку строгий требовательный взор.

– Ну! Ладно, – воскликнул Федоров. – Пора, мой друг, пора!

– Один момент… – Николаев метнулся к холодильнику, чтобы достать традиционную в таких случаях закуску – черную белужью икру,