Нефритовая лошадь Пржевальского - Людмила Львовна Горелик

сообщила ему об этих предположениях. – Неужели Тимофей Иванович не видит, насколько его дочь ярче, талантливее? О чем она с ним разговаривать будет?

Шурочка в ответ фыркнула:

– Ну, разговаривать – это не главное… А для жизни Аркадий Владимирович очень хорош! У него и в Смоленске вес есть – он себя хорошо на службе зарекомендовал. И имение – пусть не самое богатое, однако содержится в порядке. Плескачевский – прекрасный хозяин. А главное – он спокойный, приятный человек, подходящий для семейной жизни. – При этих словах она покосилась на Пыльцова. Тот сидел молча, а Пржевальский не мог успокоиться, настолько неправильным, невозможным казался ему этот предполагаемый союз.

– Ну, ладно, старик, допустим, судит практически… Но сама-то Мария Тимофеевна?! Неужели он ей не скучен?! – возразил он.

– Марья Тимофеевна! – Шурочка улыбнулась сочувственно, однако не без язвительности. Собственное замужество она считала неудачным, поэтому, при свойственной ей доброте, все же испытывала облегчение от чужих неудавшихся судеб. – Марья Тимофеевна – прекрасная девушка, но время для замужества давно упущено. Когда мать умерла, ей семнадцать лет было, а отец, переживая потерю жены, не занялся вовремя устройством судьбы дочери. Ну, и сама она, конечно, девушка непростая. К ней так просто не подступишься. Старшая-то успела еще при матери, а младшая так и засиделась. В нынешних обстоятельствах Плескачевский был бы для нее прекрасная партия. И отец, и, думаю, она сама это знают. Это очень хорошо получится, если он посватается.

Такой разговор случился уже после первого совместного посещения Петровского. Пыльцовы тогда подвозили Николая Михайловича в своей бричке и обсуждали проведенный в гостях вечер. С тех пор и осталось у Пржевальского чувство недоумения и даже некоторой неприязни к Плескачевскому. Марья Тимофеевна казалась ему неизмеримо выше потенциального жениха. Им не случалось оставаться наедине, в общих разговорах девушка высказывалась сдержанно, однако Пржевальского с его резкими, нетривиальными высказываниями, с его нелюбовью к городу и цивилизации, с его страстью к путешествиям и охоте, она понимала лучше, чем ее отец, не говоря уже о Плескачевском. Николай Михайлович часто видел в ее глазах живой интерес и сочувствие. Всякое ее слово, каждый взгляд он обдумывал потом по ночам. В конце концов он вынужден был признаться себе, что Мария не просто нравится ему, это чувство глубже. Его нелюбовь к Плескачевскому являлась естественным продолжением чувства к Марии.

Ему шел сорок восьмой год, неумолимо надвигалась старость. Поменять образ жизни теперь казалось глупостью. Он и в молодости не верил в возможность счастливого брака, с годами эта уверенность только укрепилась. Он был упрям и однолинеен, изменить образ мыслей ему было трудно. Но отказаться от вечеров у Петровских не мог, его туда тянуло. Однажды он все же сделал над собой усилие и не ходил в Петровское больше недели. Старался отвлечься охотой, пару раз даже с Кириллом сходили. Ксению он стал избегать. И она сама как-то… сторонилась его. Может, понимала что-то, она ведь чуткая была.

В тот день он вышел поохотиться один. Пошел в сторону Боровиков, а не заметил, как очутился возле Петровского! Ну, если так, нельзя было не зайти. Его встретила одна Мария Тимофеевна.

– Отец поехал к Наденьке, в Петербург, – сказала она. – На крестины – дочка родилась у Наденьки!

Она рассказывала несколько возбужденно, несвойственным ей веселым тоном – рождение племянницы и для нее было радостным событием.

– Это хорошо, что дочка! – говорила она. – У Нади ведь двое старших – мальчики. Андрею скоро десять, а Петеньке – семь. Вот будет теперь расти в семье и девочка!

– Да, дочка – это хорошо, – сказал он и затуманился: вспомнил свою Марфу. Ей скоро будет три года. Давно он ее не видел, надо бы сходить к Кириллу… Ах, как нескладно все у него в жизни!

– А что так долго к нам не приходили? – спрашивала между тем Мария. – Мы уже заскучали без ваших рассказов о пустынях да о горах…

– Да-да, и я соскучился по вашему дому… Вы ведь мне споете сегодня, Мария Тимофеевна? Как я хочу услышать ваше пение!

– Только сначала чаю попьем! Вон ведь вы – с охоты, с ружьем!

– Нет-нет, чай потом! Сначала спойте!

Близился вечер (он на охоту вышел после обеда), но ведь летом темнеет поздно. Как хорошо, что он сюда пришел! Он был наполнен предчувствием счастья. Он видел опять этот распахнутый рояль, это милое лицо, ставшее задумчивым и мечтательным, как только девушка села за рояль. Вот руки опустились на клавиши. Вот голос запел:

И тихо и светло – до сумерек далеко;