Нефритовая лошадь Пржевальского - Людмила Львовна Горелик

– Да, конечно, я не отказываюсь, хотя и не уверена, что Николаю Михайловичу пение интересно… – хозяйка немного смущалась: она и впрямь сомневалась, сможет ли пение занять такого важного гостя – известного ученого, путешественника.

– Конечно, интересно! – с приличествующей случаю живостью откликнулся Пржевальский (он тоже почувствовал неловкость). – Я уж и знаю о вас, что поете хорошо – от соседей слышал!

Девушка села за рояль.

– Для замечательного путешественника я спою романс Чайковского на слова Алексея Толстого «Благословляю вас, леса!».

Голос у нее оказался звучный и мягкий. Песня не совсем подходила к такому нежному женскому голосу, но это скрашивалось необыкновенной искренностью исполнения. Мария Тимофеевна отдавалась пению полностью.

Свежий летний воздух наполнял комнату через открытое окно, и голос был сродни воздуху. Он переносил в зеленую траву за окном, в бескрайнюю природу, дарил ни с чем не сравнимое счастье:

Благословляю я свободу

И голубые небеса!

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от края и до края,

И солнца свет, и ночи тьму.

Пржевальский почти задохнулся от неожиданного счастья. Он испытывал его редко, и только во время путешествий. Он почувствовал себя в бесконечной Джунгарской степи. Горизонт простирался на много верст. Солнце под мелкими барашковыми облаками клонилось к горизонту, но пока не достигло его. Степь в этом мягком, но все еще ярком освещении переливалась всеми оттенками зеленого, рыжего, коричневого, шевелилась мелкими волнами под ветром. И там, ближе к краю горизонта, дикие лошади, изящные и неуклюжие одновременно, чутко прислушивались к далекому движению человека, чуяли за много верст, узнавали его…

Она окончила петь и уронила руки на колени. Присутствующие смотрели на певицу с восхищением.

– Это было прекрасно, дорогая Мари! – воскликнула Александра Ивановна. – Чудесный голос, и как глубоко вы умеете проникнуть в суть романса.

Пржевальский не сразу пришел в себя, однако сделал над собой усилие, подошел и поцеловал все еще сидящей возле рояля девушке руку. Приличия требовали слов, и он сделал то, чего от него ждали.

– Благодарю вас, – сказал он. – Пение было столь прекрасно, что я вообразил себя в степи. А лучше степи ничего не бывает.

– Чудесно, как всегда, чудесно поет Мария Тимофеевна! – поддержал и Плескачевский.

За обедом, вспомнив прошлый свой визит, Пржевальский заговорил о Чехове:

– Марья Тимофеевна, «Степь» я прочитал! Да, это совсем не похоже на «Записки охотника». Но – вы знаете – пожалуй, природу и людей Чехов понимает не хуже Тургенева. Не ожидал! Раньше он казался мне более легковесным.

– Да уж, насчет людей он совсем не обольщается! На мой взгляд, в последнее время он стал писать слишком пессимистично. Где былая легкость и занимательность, которую мы так ценили?! – усмехнулся Плескачевский.

– Правдиво, – возразил Пржевальский. – Я в том же журнале еще одно его новое произведение прочел – «Скучная история». Это о том, что любой человек одинок. И семья совершенно не тот инструмент, который поможет человеку с душою и сердцем преодолеть одиночество. Люди обретают единство только в общении с природой. Она одна дает смысл и сближает людей. Вот в «Степи» да, Чехов близок к пониманию этого.

– И все же, позвольте заметить, глубокоуважаемый Николай Михайлович, цивилизованное человечество ничего не придумало лучше семьи, – возразил Плескачевский. – Хотя у меня еще нет опыта семейной жизни, я верю, что душевное тепло человек обретает исключительно в семье.

– И в цивилизованное человечество я не