Учебник рисования - Максим Кантор

— Денег мало, — сказал Клауке печально.

— В Германии — мало?

— Кризис у нас.

— Кризис в Германии? — Кузин живо представил себе нюрнбергские сосиски, мюнхенское пиво. Не похоже было на кризис то, что нарисовалось в его сознании. А шварцвальдский шницель с капустой? Неужели вот так, в одночасье, все хорошее пропало? Да, беззащитна цивилизация перед напором варваров. И все-таки до отчаянного положения русской интеллигенции им далеко — нам бы их трудности.

— Безработица, — повторил Клауке. Далась ему эта безработица. Клауке снова стал перечислять цифры и дроби, ссылаться на какие-то индексы, и Кузин заскучал.

— Сочувствую, — с иронией сказал Кузин, — сочувствую вашему кризису.

— Не иронизируй. Действительно тяжело. Деньги на твой приезд я вряд ли достану. Впрочем, если хочешь, — заметил Клауке, — можешь сам купить билет, а жилье я устрою.

— Самому — купить билет? — Кузин поглядел в глаза Клауке, а тот не покраснел. — Как это: сам себе купи билет? Не понял.

— Иди в кассу, купи билет, — сказал Клауке. — Конечно, недешево.

— Если я собираюсь рассказывать о трудном пути европейской цивилизации, — сдерживая себя, сказал Борис Кириллович, — я полагаю, что могу, как минимум, рассчитывать на то, что Европа обеспечит меня проездным билетом. Видишь ли, Питер, мне кажется, я могу оказать помощь Европе — ее самосознанию. Могу дать квалифицированный совет.

— Спасибо за совет, — сказал Клауке. — Только денег нет — за совет платить.

— Совсем нет?

— Совсем.

— Совсем-совсем нет?

— Кончились деньги.

— Совсем кончились?

Собеседники помолчали.

Кузин махнул крепкой рукой и сказал:

— Прогадили перестройку. Такую возможность упустили. Где тот момент, когда все пошло под откос?

— Да, — поддержал Клауке, — и я себя тоже спрашиваю об этом. Иногда, — уточнил аккуратный немецкий профессор, — несколько раз в день.

— А я не жалею, что так случилось. Я даже радуюсь, — сказала Ирина Кузина. — Соблазнов меньше. Ведь опасно! Был момент, когда я испугалась за Кузина. Он человек отчаянный, он до конца пойдет. Совершенно не умеет притворяться — вот отличительная черта профессора! Однажды его едва не втянули в политическую авантюру. С кузинским характером правдолюбца — самоубийственная затея.

— Вот пусть теперь Дима Кротов на моем месте покрутится, — сказал Борис Кириллович. Про Тушинского и Дупеля он запретил себе думать, а в разговорах вспоминал лишь Диму Кротова, — перемены еще не скоро придут в Россию.

— Напротив, Борис, перемены уже наступили, — сказал постаревший Клауке, и неожиданно Борис увидел, как изменился за эти годы его друг: из бойкого лектора по проблемам второго авангарда — превратился в серого, усталого человека.

— Перемены? Нет, Питер, страх в обществе и произвол властей я переменами не называю. Просто круг замкнулся.

Немецкий гость Кузина покивал: что ж, и так можно сказать — ему самому не раз приходила в голову эта мысль, особенно когда он заглядывал в свой банковский счет. Было пусто — стало пусто, вот печальный итог.

— Круг замкнулся. — Кузин описал рукой окружность, охватывая стол с блинами, бутерброды с докторской колбасой. — Вот мы опять с вами на кухне, а тех лет словно и не было. Мы словно под гипнозом провели эти годы — и вот гипноз кончился. Прошло время миражей, мы стали свидетелями новой стагнации общества. Все вернулось на прежние места.

Второй гость Бориса Кирилловича, художник Семен Струев, сидел до сих пор молча, ел блины, слушал. Наконец и он подал реплику.

— Разве? — спросил Струев. — Разве прежде было именно так, как стало сейчас?

— Да, Семен, — сказал Кузин. Он отметил про себя, что даже присутствие Струева в его доме подтверждает его слова. Когда-то они виделись чуть не каждый день, потом — на годы — расстались. И вот опять Семен Струев сидит у него на кухне, словно и не было тех лет. — Какая же разница, Семен? Для нас, русских интеллигентов, никакой разницы нет. Как и прежде, интеллигенция не в чести. Просто теперь вместо инструктора партии — банкир, вместо цензуры — рынок, вместо партийной дисциплины — экономический закон. Вот и все.

— Сходство есть, — сказал Струев.

— Я вижу, тебя жизнь тоже не балует. Мы думали, ты прославишься, прогремишь, — говорил Кузин сочувственно, но правда звучала горько. — Как видно, не удалось. Где твои друзья? Продали за тридцать серебреников? Один остался, верно?

Струев ничего не ответил.

— А ведь мы уже не дети, Семен. Ничего впереди не ждет. До какого-то возраста можно строить планы. Потом — проводишь жирную черту и подводишь итог.

— Это верно, — сказал Струев.

— Знаю по себе, — сказал Кузин. — Такого за последние годы нахлебался. Била жизнь, наотмашь била. И скажу прямо, я не жаловался, терпел. Я привык встречать удар, Семен, это у нас с тобой общее. Я такой же, как ты. У нас общая судьба, Семен.

— И я всегда так думал, — сказал Струев.

— Я тоже одинокий волк, — сказал Кузин и сделался бурым от волнения. В эту минуту он поверил в то, что был одиноким волком, и ему стало печально и тревожно. — Я тоже одинокий волк, Семен. Один — против всех. Всегда один.

— Я думал, ты в редакциях сотрудничаешь.

— Ха! В редакциях! В коллективе сотрудников, где каждый норовит воткнуть нож в спину, — да, там я сотрудничаю. Не перечесть случаи, когда мои гонорары снижали. Бывало, за теоретическую статью платили столько, что я стеснялся сказать жене, сколько получил. Случалось, снимали абзацы и страницы, чтобы дать больше площади для текста молодого прощелыги, — и это бывало! А сколько раз меня забывали позвать на конференции! А сколько раз меня не ставили в известность о том, что распределяют гранты по моей — годами проработанной! — теме. Ах, что говорить!

— Обидно, — сказал Струев.

— Ты называешь это словом «обидно»? В нормальной стране — за мою концепцию должны были заплатить такой гонорар, чтобы я мог впредь ничего не писать.

— Ты имеешь в виду «Прорыв»?

— Да, «Прорыв в цивилизацию». Сочинение, над которым я работал всю жизнь. Это была революционная работа. Поколение сформировано на моих идеях, Семен. Давай называть вещи своими именами. «Прорыв в цивилизацию» явился поворотным пунктом русской мысли, вехой в отечественной философии. Сказать, сколько мне заплатили? Я стесняюсь при западных коллегах, — Кузин кивнул на Клауке, — назвать цифру — засмеют.

— Так мало?

— Мало? Тысячи людей сделали состояние под влиянием моих концепций! Я указал перспективу! Под влиянием моих идей сформировалась идеология новой номенклатуры — разве не так? В нормальной стране миллиардер, который строил карьеру, вдохновляясь моими идеями, пришел бы ко мне — и отблагодарил автора. Я не услышал простого слова «спасибо».

— Скверно.

— А твою судьбу взять? Ты пионер отечественного авангарда, классик свободомыслия. И что, пришли к тебе, поклонились в ноги? Но, — подвел итог Кузин, — интеллигенции не привыкать. Мы всегда страдали в этой стране. Закалились.

— Можно утешать себя мыслью, — сказал Струев, — что не мы одни страдали.

— Вот как, — сказал Кузин, — а кто же еще? Кому особенно тяжко пришлось за минувшие годы? Разве еще кто-то пострадал?

— Народ, — ответил Струев.

— Ох, только марксизма нам еще не хватало! Понимаю, сейчас уместно указать на так называемый народ. Особенно от тебя это слышать уместно. Но простые люди страдают всегда, при любом режиме. А вот для интеллигенции — это неожиданный удар.

— Бывали случаи в истории.

— Ты еще вспомни Сократа. Или Диогена. Да, в бочке пока не сидим, верно. Цикуту в кофе пока не льют. Подчеркиваю, пока не льют. Хотя почем знать? Ежедневное оскорбление — чем не цикута? И знаешь, Семен, когда я сравниваю эту квартиру с хоромами Кротова, то мне моя жилплощадь сильно напоминает бочку.

— А я думал, тебе всего хватает.

— Я не жалуюсь. Просто называю вещи своими именами.

— И пособий Открытого общества больше нет?

Кузин посмеялся сухим, недобрым смехом.

— И стипендию не платят?

— Забудь об этом.

— И читать лекции не зовут?

— Я направил запрос в сорок университетов мира — с предложением прочесть курс лекций о прорыве в цивилизацию.

— И что же?

— Молчат.

— Да, я вижу, что ты одинок, — сказал Струев.

— Одинокий волк

— Придется вернуться в подполье.

— Я не называю свою жизнь — подпольной, — хладнокровно сказал Кузин, — просто есть определенное место, отведенное для русской интеллигенции. Следует принять его как данность.

— Неужели привык?

— Становишься жестче, вот и все. Пропадают сантименты. Когда я понял, что отныне сам отвечаю за себя — без подачек, без премий, — что ж, это было тяжело. Я закрыл дверь — и остался один. Надо было пройти через одиночество. Но, когда пересилишь одиночество, закалишься душой. Человек, — сказал Кузин, — формируется в сопротивлении среде.