Учебник рисования - Максим Кантор

Впрочем, журналисты — народ беспокойный. Каждый день — еще детали, новые подробности. Не спит издательский дом, горят в ночи недреманные окна. Стремительной походкой идет по коридорам Юлия Мерцалова — подгонять сонных, оживлять ленивых. Спускается порой к сотрудникам Василий Баринов — одобрить, припугнуть, пошутить. И вдруг еще одна новость — оказывается, акции издания «Бизнесмен» не коллективу журналистов принадлежат, ошибка вышла. Не вполне точное изложение событий, есть нюансы. То есть акции как бы даже и принадлежат журналистам, но не все, а только три процента. Остальные, оказывается, выкупил банкир Щукин на паях со Слизкиным. Но (и это должно утешить редакционный коллектив) никаких изменений в характере издательства не предвидится. Объективная информация — вот наше кредо. Банкир Щукин прямо заявляет, что он — сторонник фактов, а не их интерпретаций.

Пошумели — и успокоились. Тридцать строк — о Дупеле, сорок — об искусстве, а тут еще, кажется, готовится вторжение в Иран и Сирию. Но — если строго по фактам — ничего не произошло. Зато радость: президент выдал Слизкину и Щукину ордена «За заслуги перед Отечеством». Стало быть, есть заслуги, раз ордена дают. Еще мелькнуло сообщение о том, что Баринов исчез, новый владелец его, дескать, выгнал; но солидные издания информацию не подтвердили. Какая-то мелкая желтая газетенка опубликовала заметку, солидные люди на такое и внимания не обращают. Правда, на редакционные «летучки» Баринов не является, проводит их Юлия Мерцалова — впрочем, правды ради, Баринов ей всегда доверял. А он — сами знаете, что за тип, — закрылся, небось, у себя в кабинете со стажеркой.

На приеме в музее Гугенхайма банкир Щукин сказал Слизкину и Левкоеву:

— Зря я им квадрат подарил. Все на бегу решаешь. Советуют — купи, подари. Присмотрелся теперь, вижу: самому пригодится. Вещь актуальная — отличная эмблема нефтянки. И на визитки годится, и на отчетный бюллетень — готовый фирменный стиль. Мучаются, репу чешут, дизайнерам бабки отстегивают. Деньги потратили, а эмблему компании не нашли. Так вот же она — в натуре. Эмблема нефтяной России — черный квадрат.

— Потерпи, — отвечал ему Слизкин, — получишь активы Дупеля, станешь главным нефтяником, мы у них обратно твой квадрат выкупим.

— Зачем выкупать, — сказал Левкоев, — я тебе завтра шесть таких достану. Как новые.

— Подлинники? — спросил Щукин скептически. Новый владелец газеты, он теперь располагал информацией о том, что великих квадратов всего три.

— Натуральные квадраты. Я тебя когда обманывал?

— Смотри, мне фальшаков не надо. Я меценатом буду, — сказал купец Щукин и щелкнул зубами.

Так прожила страна неделю, за ней другую и благополучно переварила растертую в мягкую кашу информацию. В конце концов, ничего особенного не произошло, жизнь не поменялась: погода как была, так и осталась скверной, зарплаты не увеличились, прогнозы о наступлении изобилия, как всегда, обнадеживали, а количество украденного росло в привычном ритме. Как обычно, рылись в мусорных баках старухи, милиционеры собирали дань с бабок, торгующих морковью, ресторан «Ностальжи» объявил пиком сезона бретонские устрицы.

В один из этих осенних дней Алина Багратион приехала на окраину города.

Алина позвонила в низкую дверь, обитую серой клеенкой. Добиралась до этой двери она непросто. Давно уже она не выезжала за пределы Садового кольца — разве что на дачу в Переделкино, — а в скверном районе Аминьевского шоссе была впервые. Она отпустила шофера возле двенадцатиэтажного блочного дома, миновала загаженный подъезд, ходила с этажа на этаж, дважды ошиблась дверью, споткнулась на битом кафеле. На лестнице дома пахло кошками, лампа на площадке не горела.

Обитая клеенкой дверь открылась, Алину встретила немолодая женщина с пучком волос, стянутым на затылке резинкой. Лицо у женщины было серым, почти таким же серым, как клеенка, которой обили дверь.

— Вы Инна, — сказала ей Алина Багратион и, скинув легкое пальто, прошла в узкий коридор. Календарь на стене. Книжная полка из фанеры. Обои отклеились, под ними цемент — так жили в былые годы в Советской России. Впрочем, и теперь так живут.

— Это вы мне звонили? — спросила Инночка.

— Он вас любит, так вы попросите его, — сказала Алина и почувствовала, что сейчас заплачет, — он же никого не слушает, а вас послушает.

— Вы про Семена? — спросила ее Инночка.

— Я знаю, он вас любит, — сказала Алина, — но мне все равно. Вы не думайте, между нами давно ничего нет. Много лет не встречаемся, — добавила она для верности и, сказав, поняла, что сделала это не напрасно: морщина на лбу Инночки разгладилась, ужас исчез из ее глаз.

— Зачем вы пришли? Сказать мне гадость про Семена. Я не поверю.

— Я пришла просить вас о помощи.

Инночка засмеялась. Она принимала богатую даму в прихожей малогабаритной квартиры, выходящей окнами на помойку, смотрела на растерянную даму — и смеялась. Потом поняла, что это не по-христиански, и спросила:

— Вы хотите, чтобы я передала от вас письмо? Давайте. Я не буду читать.

— Остановите его, — сказала Алина, — он задумал что-то ужасное. Я не понимаю, что он задумал, но это его погубит. Он такой гордый и такой глупый, — и Алина заплакала.

— Я не встречала людей умнее Семена Струева, — сказала Инночка надменно. Она никогда и не с кем не говорила так, впрочем, было много вещей, которые она никогда не делала. Ей никогда не приходилось говорить о мужчине как о своем муже, за которого она отвечает.

Алина плакала и видела Инночку как в тумане.

— Скажите ему, слышите? Он вам поверит. Он вас побережет.

— Я не отделяю себя от Семена, — ответила ей Инночка, — если Струев считает нужным поступить так, а не иначе, значит, так и будет. У нас нет разногласий.

Никогда она не была так счастлива. Она стояла, распрямившись, легкая и гордая, и говорила твердо. Она говорила так уверенно, словно действительно обсуждала нечто со Струевым, которого не видела уже больше месяца.

— У нас всегда одно решение, — сказала Инночка, — будет так, как решит Семен. А теперь уходите, прошу вас.

— Вы не знаете, вы не знаете!

Алина вышла в мокрый осенний двор, позабыв надеть пальто. Она шла вдоль чахлых тополей, согнутых ветром, держала пальто в руке — и не чувствовала холода. А в прихожей блочного дома на Аминьевском шоссе у зеркала стояла некрасивая женщина, которой через несколько лет должно было исполниться пятьдесят. Инночка смотрела на свое отражение — и не видела серого лица, морщин и тяжелых век. Навстречу ей, из темного зеркала, сверкали счастливые гордые глаза. Она почувствовала себя сильной, и это Семен Струев сделал ее такой сильной, это его любовь сделала так, что богатая гладкая дама беспомощно плакала перед ней. Струев всегда защитит ее. Он все сумеет. Лишь бы с ним никогда не случилось беды. Права гладкая дама — он в опасности.

И вдруг тревога, оставленная Алиной в прихожей, передалась Инночке. Инночка ссутулилась, блеск исчез из ее глаз, она побежала на кухню — к телефону. Но Струев на звонок не ответил.

40

Дайте мне грязь, я напишу ею солнце, говорил Курбе.

Он имел в виду следующее. Никакой цвет не существует в отдельности, но все цвета становятся собой в зависимости от окружения. Умозрительно мы знаем, что существует красный цвет, мы знаем, что этому цвету присуще определенное эмоциональное содержание, мы отчетливо представляем, как этот цвет выглядит. Однако если поместить тот цвет, который мы своим знанием определили как красный, в окружение еще более ярких цветов, например алого, оранжевого и т. п., то красный цвет сделается более темным — при взгляде на картину мы скорее переадресуем те свойства, какими наделяли красный цвет, — к алому, а сам красный сочтем более темным цветом; мы даже можем принять его за коричневый. В зависимости от соседства меняется характеристика цвета. Также изменение освещения, то есть придание цвету тональной характеристики, может изменить наше представление о нем. Очевидно, что в темноте красный цвет продолжает оставаться красным, предмет, окрашенный в этот цвет, своих свойств не поменял, — но выглядеть красным он уже не будет, скорее — черным. Также и расстояние, то есть помещение между нашим глазом и предметом красного цвета определенного количества воздуха, меняет наше восприятие. Воздух имеет некий не вполне явный цвет (допустим, голубой), который, накладываясь на цвет обозреваемого нами предмета, меняет его. Чем дальше от нас искомый предмет, тем более цвет его подвержен перемене. Комбинация этих обстоятельств (соседство, освещение, расстояние) делают цветовую характеристику понятием относительным. Собственно говоря, это и лежит в основе правил валерной живописи, то есть изображения цвета в зависимости от обстоятельств его бытия.