Учебник рисования - Максим Кантор

Что сделал Ситный не так, где ошибка? Как осмелился Потрошилов? Неужели придется подавать в суд на самого себя? Отчего президенту безразлична судьба русской культуры и ее министра? Кто решился поднять руку на Дупеля? Отчего молчит Слизкин, частый гость на даче в Пахре? — вот неполный перечень вопросов, волновавших Аркадия Владленовича.

Случилось так, что в это время четвертый черный квадрат, акмэ русского искусства, был выставлен в Париже, в салоне Жиля Бердяеффа. Пара русских (из тех, кого в странах Запада именуют «новыми русскими», хотя давно пора привыкнуть к их облику) разглядывала произведение сквозь витринное стекло.

Дама сказала:

— Точно квадрат, ага, — она поддернула белые ботфорты, приобретенные в бутике Гуччи, — мне девочки рассказывали.

— Осторожно, — сказал ее спутник, — на рынке много подделок.

Спутник дамы поднял воротник пальто, чтобы скрыть от прохожих лицо, — он привык, что его узнавали на улицах. Хотя крутом шумел Париж, а не Москва, могли опознать и здесь: фотографии лидера демократической партии Кротова появлялись в любом издании.

— Верить никому нельзя. Меня однажды хорошо обманули, на всю жизнь запомню. Сделала человеку квартиру, он даже спасибо не сказал. Ага.

— Надо потребовать экспертизу, — говорил Кротов профессиональные слова. — Следует отдать на анализ.

— Анализ обязательно, — сказала дама в ботфортах. — Анализы — первое дело.

— Зайдем к моему другу де Портебалю — он здесь, на рю Греннель — спросим его мнение.

— Я скажу свое мнение, господин министр, — вещал барон фон Майзель в министерском кабинете, — это диверсия! Это терроризм! И ответ будет адекватным! Луговой дал мне гарантии, — удовлетворенно сказал фон Майзель, — завтра же в газетах мошенники будут названы!

Вот оно что, думал Ситный, смена кабинета, вот что это такое. Расформированное правительство, заново поделенная Сибирь, обесцененные акции, труды многих лет, уничтоженные вот этой скверной черной картинкой. И трубы в Китай не будет, и акции Портебаля сгорят, и его, Ситного, скромный интерес растает как дым над погасшей скважиной. Новый передел собственности — а культура для них, как всегда, полигон. Щукин забирает Нижневартовск и Нефтеюганск, Балабос кромсает бюджет вдоль и поперек, Слизкин топит Дупеля и берет себе его активы, а я? Я запираю кабинет, сдаю ключи, еду на дачу на Пахре. И полные щеки министра культуры обвисли, как распоротые подушки.

Оставив министра с поддельным полотном наедине, барон покинул кабинет широкими шагами — хлопнул дверью. Аркадий Владленович Ситный смотрел на ненавистный черный квадрат диким взором. Тупик, думал он, вот что изображено на картине. Тупик и смерть. Легко сказать: дача на Пахре — но разве отсидишься на даче? Так просто они уйти не дадут. Вспомнят, посчитаются. Придут ночью, такой же черной, как эта мазня, придут и спросят. О чем спросят, — думать не хотелось. Ловушка, вот что нарисовано на картине, — волчья яма.

Кончено, думал министр Ситный, они возвращаются к тридцатым годам. Публичные процессы, сфабрикованные обвинения. Амальгама, вот как это называлось на жаргоне следователей: пришить политическое дело к расследованию о взятках, совместить уголовный иск и гражданский. Им нужна Сибирь и власть, искусство они как наживку использовали. А со мной-то что, со мной что будет? Профессионалы не оставляют свидетелей. И ведь предупреждали разумные люди. Не завтра, конечно, придут, время есть. И неожиданно апатия овладела министром — не было сил на новые комбинации.

— Комбинация несложная, — солидно говорил Кротов Портебалю, — и ваши акции в безопасности. Не могу, к сожалению, сказать того же о бароне Майзеле. Но, между нами, он сам выбирал, на кого ставить. Есть сведения, что ему не повезло. Холдинг переводим в Детройт.

— Мне в галерею квадрат нужно, ага. Ты обещал, котик. Я актуальным искусством очень интересуюсь. — Анжелика вытянула ноги в ботфортах, пламя камина едва не коснулось каблуков. На рю де Греннель топили жарко.

— Доставьте удовольствие даме, — посоветовал Портебаль, — платить все равно придется не вам, а Дупелю, не так ли?

— Работаем в этом направлении, — улыбнулся Кротов и потрогал лысину, не исчезла ли часом? Дела шли так хорошо, что и лысина могла бы зарасти. А квадрат можно купить, отчего нет? Пусть будет символом любви.

— Символ любви, ага, — сказала Анжелика. — Если мою дырку растянуть, похоже выйдет.

Дмитрий Кротов посмотрел на спутницу укоризненно. Пора бы отвыкнуть от вульгарных шуток. То, что уместно наедине, совсем некстати в гостях. У камина в шестом аррондисмане говорят о других вещах. Имеют в виду, возможно, то же самое, но подают иначе. Конечно, Портебаль не понимает по-русски, однако про таких людей, как Портебаль, никогда не знаешь наверное, что они понимают, а что нет. Вот, обрати внимание, хозяин смеется, и не исключено, что над тобой.

Смех Портебаля не относился к реплике Анжелики.

— Значит, Майзель накупил подделок? — Веселье овладело Портебалем, он не мог унять смех. — Я всегда подозревал, что он разбирается в авангарде так же отвратительно, как в бордо!

А депутат Середавкин говорил так

— Что меня привлекает в квадрате, это его несомненный статус.

— Да, вещь статусная, — подтверждал Голенищев, — культовая вещь.

— Этот культ меня устраивает, — посмеялся Середавкин, глава комиссии по правам человека, — я предпочитаю культ прекрасного — культу личности.

Тем временем по Москве пошли аресты, но их размаху, разумеется, было далеко до пресловутого культа личности. Аресты начались исподволь, но не такие, как бывало некогда, в недоброй памяти годы сталинизма, а интеллигентные, цивилизованные аресты. Ночью на воронке не приезжали, дверь не ломали. Вызвали повесткой гражданку Розу Кранц и гражданку Голду Стерн для дачи показаний в здание прокуратуры, что в Благовещенском переулке, поговорили, карандашиком по столу постучали, да на улицу и не отпустили — предъявили постановление. Можно ли было предположить, входя в розовый трехэтажный особнячок, что напротив итальянского ресторана с летней верандой, что тебя арестуют? Глаза Кранц выкатились из орбит совершенно, а лицо цветом уподобилось колготкам. «Оставить под стражей до решения суда» — это как понимать прикажете?

— Провокация! Буду говорить только в присутствии адвоката, — сказала Кранц фразу, какую не раз слышала в американских фильмах про демократический суд.

А ей ответили вежливо:

— Адвоката желаете? Извольте, будет адвокат. Распишитесь, что ознакомились. Конвой!

Вот так, буднично, без аффектации, тихо. Раз — и в каземат. И ахнула столица, рот раскрыла в ужасе. И завязались прения, бессмысленные, жалкие. Правда, в отличие от пресловутых тридцатых годов, волны ужаса не захлестывали город, не топили дома и обитателей, но игриво пенились, как в бассейне с подогревом, что на сардинской вилле Левкоева. Граждане возбуждались ровно настолько, чтобы не заснуть на кинофестивале, который в этом году, как на грех, выдался неудачным. Сначала возмущались, потом перестали возмущаться, и всякий спросил себя: а почем я знаю — может, их и за дело привлекли? И говорить о Розе Кранц и Голде Стерн стало скучно. Когда же знакомые Бориса Кузина спросили его прямо, а что думает он, либерал, об аресте Розы Кранц, Кузин ответил простодушно, что не знаком с упомянутой особой — а если и встречал, то настолько давно, что совершенно ничего не помнит. Кранц, говорите? Нет, не припоминаю. Суд прошел — заурядный уголовный процесс. Сутулый прокурор в очках, яростный защитник в пиджаке, осыпанном перхотью, немолодая женщина в судейском кресле.

Защитники Розы Кранц взывали:

— Вы затыкаете рот либерализму! Действуете по указке Кремля! Вам, цепным псам самодержавия, велено душить Партию прорыва!

А им отвечали удивленно:

— Какая, позвольте, Партия прорыва? Какой либерализм? Вы о чем, граждане? Арест произведен на основании запроса депутата Середавкина о культурных ценностях нашей Родины.

Защитники Голды Стерн били в набат:

— Преследуют правозащитников! Режим сбросил маску! Внимание: начались гонения на свободное слово!

А им отвечали лениво:

— При чем тут свобода слова? Идет расследование о хищениях, обыкновенная уголовщина. Вот иск Министерства культуры — полюбуйтесь. А про Чечню — пожалуйста: тома макулатуры выходят. Хотите почитать?

Ждали, что скажет философ Деррида, Организация Объединенных Наций, Страсбургский суд по правам человека, бескомпромиссный Пайпс-Чимни. Однако ожидаемых заявлений не последовало. Философ Деррида, тот вообще как-то некстати помер, Чарльз Пайпс-Чимни головы не повернул в сторону судьбоносных событий, ООН не отреагировала.