Учебник рисования - Максим Кантор

— Понимаю, — сказал Струев.

— От декабристов произошла русская интеллигенция. Не от бунта, но от жертвы.

— И оттого, что декабристы вышли на площадь, а делать ничего не стали, у нас с тобой вроде как оправдание есть дома сидеть.

— Разве нужно оправдание, чтобы заняться наукой? Пока по конференциям бегал, рукописи забросил. Забыл, когда книги читал. Пришло время заняться домашними делами.

— Верно, — сказал Струев. — Ты, Борис, дух времени всегда точно чувствуешь. Дома сидеть — сегодня самое безопасное занятие.

— Не понимаю тебя, — сказал Кузин.

— Глядишь, и не заметит никто, как мы наукой занимаемся. Ты посчитай их там, наверху. И любителей теперь нет, одни профессионалы.

— Ну-ну, — сказал Кузин. — При Сталине и не такое было.

— Разве? Сталин в органах не числился и голубых погон не носил. Власть у ГПУ была — но эту власть партия большевиков им давала. Нужен был Ежов — звали Ежова, не нужен — убирали Ежова. Партия большевиков плохая, но партия — это не органы безопасности.

— Какая разница, — сказал Кузин, — кто тебя убьет?

— Я не говорю, что Сталин людей не убивал. Я говорю, что госбезопасность страной не правила. Их держали, как пса на поводке. А сейчас — партии нет, ошейника нет, песик и сорвался с поводка. Страной правит Комитет госбезопасности.

— Не преувеличивай, — сказал Кузин, а Ирина Кузина тяжело вздохнула. Не любила она подобные разговоры в своем доме. Хватит, довольно поговорили об этом в свое время. В девяностые такие разговоры были бы уместны. Тогда и газеты выходили соответственные — с критикой ГУЛАГа. Но не сейчас. Договорились, ведь уже договорились они с Борисом, что уходят в науку — закрывают двери для всякой агитации и пропаганды.

— В конце концов, — сказала Ирина Кузина, — нельзя находиться во власти привычек. Не все то, что мы говорили двадцать лет назад, — верно сегодня. Да, мы привыкли, что органы — это плохо. Но, когда живешь в демократической стране, на эти вещи привыкаешь смотреть иначе. Если гражданин не имеет прав, если он винтик государственной машины, ему от всего страшно. А если ты — свободный гражданин, то и сознание у тебя свободное, правовое. Разумеется, в эпоху Сталина органы распоясались — и люди их боялись. Мы, интеллигентные люди, стали употреблять слово «комитетчик» едва ли не как слово «черт». Однако в самой идее защиты государства никакого вреда нет. Демократическое государство должно следить за своей безопасностью.

— Ты правда считаешь так, Ирина? — спросил удивленно Кузин. Не слышал он раньше таких речей от жены.

— Государство должно следить за своей безопасностью, разве нет?

— Ну, если вдуматься… — сказал Кузин.

— Государству столько всего надо обезопасить, — сказала Ирина. — Границы, или реки. Например, — пояснила она, — если есть семья, то мне ее надо защищать.

— Чудная у нас страна, — сказал Струев, — государства почти нет, а государственная безопасность есть.

— Ирина права, — сказал Кузин. — Почему мы должны бояться? Ну да, органы. Да, комитетчики. Да, в правительстве сейчас два или три человека — бывшие сотрудники Комитета госбезопасности. И что же?

— Только то, Борис, что после двадцати лет непрерывных демократических реформ, после воспевания идеалов Открытого общества, после внедрения многопартийной системы, в результате судьбоносных свершений — нами правит госбезопасность. Объясни, умный человек, почему?

— Так уж и правит, — сказала Ирина Кузина, — они сами по себе, а мы сами по себе. Я лично и знать не знаю, кто там сидит в правительстве.

— Правда, странно? — сказал Струев. — Нам советская власть не нравилась, взяли и свергли ее. А потом подумали — и привели на царство органы безопасности. Правда, смешно?

— Смешно, — сказал Кузин. Но улыбка уже сошла с его лица.

— Декабристы для нас образец, понимаю. Они зла никому не сделали, молодцы. Но и опричников они на трон не сажали тоже.

— Верно, — сказал Кузин.

— Ты эти рожи видел? Видел эти маленькие глазки и оттопыренные ушки? Ты заметил — кто пришел нами владеть?

— Заметил, — сказал Кузин.

— Так ты, значит, заметил, что они теперь олицетворяют прогресс и капитал, правда? Теперь комитетчики владеют заводами и полями, они распоряжаются людьми по праву собственности, на основании свободной рыночной экономики.

— Ты меня, что ли, в этом обвиняешь? — сказал Кузин и вдруг почувствовал, что краснеет.

— Органы госбезопасности стали править Россией в результате просветительской деятельности либеральной интеллигенции, — сказал Струев. — Твоей деятельности! Ты их привел к власти, ты — и больше никто. Ты их на трон усадил — и перед ними шутом пляшешь.

— Ну, ты далеко зашел, — сказал Борис Кузин, он побурел лицом и встал со стула, заполнив животом кухонное пространство, а жена Кузина, Ирина Кузина, всплеснула руками.

— Разве не так? — спросил Струев. — Разве их кто-то иной к власти привел, не ты?

— Ты с ума сошел!

— Нисколько. В здравом уме и твердой памяти говорю. Ты всю эту сволочь к власти привел, и я — с тобой вместе. И сделали мы это не случайно, а потому, что это наша интеллигентская работа, так нам, служивым, по роду занятий положено. Мы к ним тянемся, к гэбэшникам, жмемся поближе — они нам сродни. Ты родословную интеллигенции не оттуда ведешь, уважаемый Борис Кириллович. Не от декабристов произошла интеллигенция — а от опричников.

— Стыдно так говорить!

— Тебе рассказать, как дело было?

Семен Струев тоже встал, и они с Кузиным совершенно не оставили на кухне свободного места. Ирина вышла в коридор, а Клауке отодвинулся со своим стулом к стене.

— Слишком много пришлось на долю интеллигенции, — печально сказал Борис Кириллович, — с нас довольно. Интеллигент никому ничего не должен.

— Отчего же? — спросил Струев. — Все вокруг должны, а интеллигент — никому не должен! Вот устроился! Крестьянин сеет хлеб, и ты его ешь, машинист водит поезда, и ты в них катаешься, строитель строит дом, и ты в нем живешь, но почему именно ты ничего для них не делаешь?

— Я работаю! — сказал Кузин гордо, и перст Кузина показал куда-то за пределы кухни, туда, где находился письменный стол.

— Строчишь доклады — и приравниваешь этот труд к вождению поездов?

— Ты издеваешься надо мной? — Давно они не говорили со Струевым, и, наверное, лучше вовсе было не говорить.

— Наследие гуманистов, — сказал Клауке, которому хотелось участвовать в разговоре. Было время, его мнения ждали и спрашивали — а сейчас он ждал, чтобы вставить реплику, — сыграло важную роль в европейской культуре. Интеллигенция продолжила дело гуманистов.

— Нахожу, что это справедливо, — надо успокоиться и терпеть, — решил Кузин.

— Нет, несправедливо. Абстрактный гуманизм бывает — но абстрактной интеллигенции не бывает. Интеллигенция — это собрание образованных людей, которые выполняют в государстве конкретную задачу — совсем не абстрактную.

При слове «абстрактная» взгляд Струева упал на новую книгу Питера Клауке о втором авангарде — немецкий ученый принес книгу в подарок Борису Кирилловичу, сделал нежную надпись на титуле и положил свое произведение на стол. Струев взял книгу и с раздражением бросил на пол. Потом продолжал:

— Не знаю, как устроено у англичан и немцев, а в России интеллигенция потребовалась, чтобы встать между дураком-народом и сволочью-правительством. Народа много в России, а выражать чувства он не обучен — вот интеллигенция и говорила вместо него. Можно сказать, что это — гуманная цель, поскольку народ все же из людей состоит. Интеллигенция рассказывала просвещенному начальству о том, что так бывает, когда кто-то мерзнет, а кто-то мало ест.

Струеву показалось недостаточно того, что он сделал с книгой Клауке, он поэтому пнул книгу ногой и отбросил в угол. Суперобложка разорвалась, и корешок книги отлетел от блока страниц. Немецкий профессор не отреагировал никак, только подался еще дальше к стене.

— Но ведь и интеллигенция тоже из людей состоит! И образование ширится! И все больше людей хотят не в шахте работать, а за столом сидеть. А потом работников умственного труда стало очень много. Они про себя могли подумать, что они тоже народ. И у них возникли их собственные проблемы. Они жили за счет общества, но выражали это общество они — а не те, кто их кормил. Разве мы жили не так, Боря?

Кузин нагнулся за книгой Клауке, демонстративно поднял ее с пола: чужой труд надо уважать. Вот Питер потрудился, второй авангард описал.

— Мы больше не хотели описывать чужие проблемы — у нас есть собственные, куда более серьезные. Нас ведь в правах ущемили, верно? Сталин определил работников умственного труда, как прослойку между классами. Обидно: отчего продукт крестьянина имеет большую ценность? Без хлеба, пожалуй, обойтись можно, а без гуманизма — как обойтись? Сердце и душу питать надо, не так ли? Знаешь ли, с какого времени отсчитывать формирование интеллигенции как класса? В тридцать седьмом году это произошло — когда свою беду интеллигенция выделила из общей беды, вот когда. Что народ сажают в лагеря — хрен с ним, но наших сажают — вот в чем горе.