Шедевр - Миранда Гловер

Я взглянула на шедевр вблизи, и меня поразила хрупкая красота этой женщины. Портрет Фрэнсис несомненно был нарисован как художественный эксперимент. Уистлер изобразил ее в пастельных тонах. Даже ее лицо написано теми же цветами, что и платье, стена, цветок и циновка под ногами. Это один из самых волнующих моментов подлинной абстракции на холсте. Палитра настолько бледная, что кажется почти однотонной. Платье миссис Лейлэнд делает ее похожей на святую. Оно напоминает одеяние священника, наряд для крещения или даже свадьбы: длинный, расшитый шлейф, украшенный золотой парчой и маленькими вышитыми золотыми розочками. Необычная плетеная циновка гармонирует с рамой, ограничивающей цветущие миндальные ветви слева, которые свидетельствуют об интересе художника к японскому искусству. Справа стоит подпись, представляющая собой эмблему художника — бабочка, составленная из его инициалов: JMW.

Я заметила, что Петра отвернулась от картины и пристально смотрит на меня. По ее требованию я опять надела парик, в котором была вчера на вечеринке у Каролин.

— Твой парик слишком рыжий, — заявила Петра. — Основной тон картины — розовый. Этот оттенок идеально подходит к каштановым волосам миссис Лейлэнд.

Я с восхищением посмотрела на подругу, когда она вновь обратила пристальный взор на картину. Петра сосредоточилась.

— Я сделала для нее слишком белую одежду, — наконец прошептала она. — Нужно добавить капельку розового. Нам придется подкрасить ткани.

Я тоже была поражена чем-то новым и неожиданным, но это было связано не с цветом. Уистлер, быть может, и не особо старался придать портрету полное внешнее сходство, но ему удалось подметить нечто более глубокое, чем линии и формы. Как и с «Кристиной Датской» Гольбейна, я увидела тут отражение проницательности художника, сумевшего разглядеть истинную суть своей модели. Фрэнсис, да и вся картина в целом, воплощает некое чувство, сила которого не сравнима с эмоциями, виденными мною на других портретах. Она пребывает в полном одиночестве. И изображение с помощью полуабстрактного наложения тонов лишь подчеркивает ее уединенные раздумья.

— Готова поклясться жизнью, что когда миссис Лейлэнд позировала Уистлеру, она чувствовала себя бесконечно несчастной, — вырвалось у меня. Слова прозвучали слишком громко и эмоционально.

Соня искоса взглянула на меня и подняла черные брови.

— Может, миссис Лейлэнд и была очень богата, но вы правы, она также была и несчастна, — согласилась она.

— Почему?

— У нее был неудачный брак.

— Что вам еще о ней известно?

Соня одарила меня загадочной улыбкой и принялась рассказывать о своей любимой картине в музее Фрика.

— Один из основателей «Братства прерафаэлитов»[12] Габриэль Данте Россетти нарисовал Фрэнсис первым, затем познакомил Уистлера с семьей Лейлэнд, — сказала Соня. — Ее муж был судоходным магнатом в Ливерпуле. Уистлера попросили сделать второй портрет Фрэнсис, но когда Россетти увидел картину, он заявил, что между миссис Лейлэнд и ее изображением нет никакого сходства. Мне это кажется забавным: известно, что Россетти на своем полотне слишком идеализировал свою модель, представляя ее красавицей эпохи раннего Ренессанса, он не пытался передать ее внутренний мир.

— Я не видела эту картину, — прервала я Соню.

— Она называется «Мона Росса». Думаю, она находится в какой-нибудь частной коллекции.

— А насколько близко миссис Лейлэнд была знакома с Уистлером? — продолжала расспрашивать я.

Соня пожала плечами.

— Мистер Лейлэнд был одним из главных покровителей художника, но потом между ними произошла ссора. Не думаю, что после этого Уистлер поддерживал отношения с кем-либо из семьи Лейлэндов.

Я кивнула, но не поверила, что было именно так. В картине содержался некий подтекст, редкостная проницательность и чувственная наполненность, и, руководствуясь своим опытом, я решила, что отношения между художником и его моделью были гораздо ближе и глубже, чем принято считать. Я взглянула на Соню, но она уже повернулась к картине. Ее присутствие в музее казалось мне неслучайным. Интересно, может, ее подослали, чтобы проверить, насколько добросовестно я готовлюсь к проекту, оценить меня — для Грега Вейца, Каролин или еще кого-нибудь? Это выяснится после продажи. Но чего мы на самом деле добиваемся? Я подумала о том, что Эйдан пытается сейчас выяснить скрытые тенденции на Нью-Йоркском рынке произведений искусства.

Большую часть дороги в Лондон я пыталась разгадать загадки, оставшиеся в Нью-Йорке, и они касались не только миссис Лейлэнд. В Манхэттене я почувствовала, что Эйдан совсем мне не принадлежит. У него там есть близкие люди — маленькая дружная семья, хоть и не совсем традиционная, а также множество старых друзей, большинство из которых я даже не знаю. В пригороде Нью-Йорка живут родители Эйдана, которых он часто навещает, а на восточном побережье — двое братьев. Я, наверное, никогда о них не спрашивала, раньше мне это было неинтересно. Я вдруг начала понимать, что причины, по которым Эйдан старается жить сегодняшним днем, далеки от моих. В отличие от меня он не отказывался от прошлого. У него просто не было необходимости делить его с кем-то еще.

Я посмотрела на репродукцию портрета миссис Лейлэнд, лежащую у меня на коленях. Она смотрела назад, на что-то нам неведомое — может, на счастливое прошлое, когда у нее не было сожалений? Находясь в самолете между небом и землей, я задумалась о конечном пункте назначения, моем родном городе, Лондоне. Я представляла себя там, словно видела со стороны: отчаянно разрабатывающей план работы, прячущейся от фотоаппаратов, балансирующей между своими поклонниками и личной жизнью, одержимой искусством. Я четко увидела, как с ростом популярности я начала более тщательно охранять свою личную жизнь, насколько скрытной я стала в отношении прошлого и то, как я сама постепенно испортила отношения с Эвой, Эйданом и даже в некоторой степени с Петрой.

Я была слишком наивной, как и Эйдан. Мы искали расположения прессы, подогревали ее интерес к себе, мои проекты становились все более сенсационными, и я постоянно ощущала на себе пристальный взгляд журналистов. Только теперь я поняла, что стала бояться репортеров как огня. В своей работе я всегда прятала свое истинное лицо, но при помощи вымышленных образов я избегала несоответствия с реальностью. Сейчас я достигла такой известности, что чувствовала себя голой под постоянным наблюдением журналистов. С тех пор как Кенни продал мой рисунок, я знала, что им будет очень легко снять с меня маску.

Я подумала о Симеоне. Интересно, что бы он сделал на моем месте? Он умер более пятнадцати лет назад и, возвращаясь домой, я с удивлением осознала, насколько мне его не хватает. Отец никогда не позволял прессе вмешиваться в свою личную жизнь, в дела нашей общины. Что бы журналисты ни пытались разведать в Икфилд-фолли, он всегда удерживал их на расстоянии, защищая нас. Иногда даже приходилось вызывать полицию, чтобы та разобралась с папарацци, не дающими нам покоя и собирающими сплетни о чьем-то фривольном поведении внутри общины. В то время такой интерес прессы забавлял меня, и мне казалось, что отец преувеличивает, отрицая всякую возможность общения с газетчиками. После его смерти со мной произошло столько событий, что я даже не испытывала горя, адекватного его уходу. Я подумала о миссис Лейлэнд, с сожалением глядящей через плечо, и поняла, что тоже испытываю это чувство — отчасти потому, что не воздала должного покойному отцу. Я не позволяла себе скучать по нему, вместо этого я с головой погрузилась в собственную независимую взрослую жизнь, полагая, что не нуждаюсь больше в отеческой опеке. Но сейчас его совет по поводу того, что происходит в моей жизни, был бы бесценен. Симеон всегда хотел, чтобы я сделала карьеру, но не вел себя со мной так категорично, как Эва. Он также смог бы дать мне мудрый совет насчет моего будущего с Эйданом или без него, подсказать, стоит ли ему оставаться моим агентом и любовником. Мне было жаль, что отца нет рядом.

Иногда мне снилось, что Симеон стучит в мою дверь, а когда я открываю, произносит: «Эстер, почему ты так долго не приезжала ко мне?» И каждый раз, прежде чем я успеваю что-либо сказать, ответ теряется в подсознании. И теперь, при свете отрезвляющего дня, я осознала, что редко вспоминала о Симеоне. Я никогда не могла понять, что именно он для меня значит, а теперь стало уже слишком поздно. Мне вспомнилось, как Эйдан вчера смотрел на Сэма, и то, как решительно он всегда отстаивал свое право видеться с сыном. Меня пронзила мысль, что у меня почти ничего не осталось от детства, потому что я сама стерла все воспоминания.

Мысленно я вернулась в то время, куда я всегда запрещала себе заглядывать, в тот год, когда я уехала из родительского дома, к моменту, когда прошлое стерлось и будущее в общине стало невозможным. Я начала новую жизнь, наслаждаясь молодостью и свободой. Но, наверное, я совершила серьезную ошибку. Я разыгрывала истории о вымышленной Эстер и в конце концов потеряла Эстер настоящую, утратила ту основу, на которой строилась моя жизнь.