Тридцатая застава - Ф. Вишнивецкий

Через некоторое время уже явственно доносился оттуда перестук моторов, как это бывает в МТС, когда тракторы готовятся к выходу в поле.

— Этими тракторами по человечьим головам пашут и сеют смерть, — глухо произнес Кольцов. — Пойдем, Антон. Надо доложить Птицыну.

В пятницу приехал из краткосрочного отпуска повеселевший Иванов. С его сердечными делами все обошлось хорошо… В субботу Антон и Нина целый день собирали и укладывали вещи в дорогу.

— Ну, мать, теперь можем спокойно отдыхать. Я же говорил, что все будет хорошо, — радовался Антон в предвкушении отпуска.

…Тихий вечер на заставе. Неслышно уходят и приходят наряды. Завтра воскресенье, можно отдохнуть, повеселиться в клубе. А сейчас — зорче смотри, пограничник! В твоих руках спокойствие Родины.

И никто на заставе не мог предположить, что произойдет на границе завтра — двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.

ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ

Первый поединок

Известие о предстоящем переселении немцев-колонистов на родину их предков взбудоражило все население Фридрихсталя. Молодые люди суетились, в каком-то возбуждении бегали от дома к дому, а некоторые просто через высокие каменные заборы делились с соседями необычайной новостью:

— Слышал, Иоганн? Нас приглашают в Великую Германию! Собирайся! Перед нами Берлин, Париж, Вена…

Они кое-что слышали о событиях в Европе и без зазрения совести включали столицы крупных европейских государств в пределы гитлеровской империи.

А старики обходили свои дворы, осматривали добротные строения, поглаживали твердыми, широкими ладонями шероховатые камни заборов и печально качали головами — как же оставить все это? Ведь такое богатство не упало им с неба! Десятилетиями накапливалось оно бережливыми руками с присущей им настойчивостью. Как оторвать от сердца все это добро? Нет, не надо спешить. От хлеба крох не ищут. Подумать надо и крепко подумать.

И они думали. А молодежь подхлестывала:

— Надо ехать! Хотите попасть к шапочному разбору? Первым достанутся сливки, а нам придется простоквашу дохлебывать да крохи подбирать…

Скрепя сердце старики соглашались. Дети — наша надежда, опора на старости лет. Может, третья империя в самом деле создаст для них цветущую жизнь? Были среди колонистов и скептики, недоверчиво относившиеся к обещаниям берлинских эмиссаров.

— Куда вы поедете? Куда понесете свои отупевшие головы? Мы тоже немцы, но мы родились на этой земле, здесь могилы наших предков, к никуда мы от них не уедем. Земля эта стала нашей родиной…

— Вы — немцы? — корили их крепкие хозяева. — Какие вы немцы! В колхоз готовы прыгнуть… Терять вам нечего…

— Почему вас колхоз так пугает? Живут же люди…

— Какие люди? Хозяевами захотели стать, рты пораскрывали на наше добро…

— Какое может быть равенство между нами?! — шипели другие. — Разве можно посадить за один стол какого-нибудь безлошадника Густава Гранта и всеми уважаемого дядюшку Курта Краузе? Сумасшедшие!

В домах продолжались споры. И странно, что богатый дядюшка Курт Краузе, тот самый, который, по мнению многих, ни за что не согласится сесть за один стол с безлошадником Грантом, тоже отказывается выезжать из Фридрихсталя. Даже его единственная дочь Гретхен, учительница, призывавшая всех исполнить долг истинного немца, не может сломить упорство отца.

— Подумай, папа, что меня здесь ожидает! Всю жизнь утирать носы чужим детям? Или посоветуешь выйти замуж за какого-нибудь полуграмотного выскочку и потом готовить ему пиво, как мама готовит тебе? — она даже всхлипнула от жалости к себе, представив такую безрадостную перспективу.

— Послушай, дитя мое, и хорошенько подумай, где есть твоя родина. — Старик многозначительно поднял вверх пухлый палец, возвел к небу белесые, выцветшие глаза. — Мы со старухой отдали этой земле все свои силы. Дед и прадед твой ходили по ней, она и прах их приняла… И ты хочешь все это бросить? Даже название селения сохраняет память твоего прадеда, первого переселенца Фридриха Краузе.

Потом он долго ходил по хозяйству, вспоминая, что здесь осталось со времен деда, что сделано руками отца и что они уже со своей старухой приобрели. «И она хочет все это оставить! Кому? Нет!»

Он возвращается в дом, в свой замечательный дом, выстроенный лучшими мастерами, расстегивает жилет, чтобы легче дышалось, и снова пытается образумить дочь.

— Ты складно говоришь, девочка моя, на то ты и ученая. Родину надо любить. Но знаем ли мы, что нас ожидает там? А здесь дом, лошади, коровы… Да и без земли нас не оставят большевики. Жили мы бережно, кое-что припасли на черный день. Для тебя припасли, не будешь нуждаться…

— Ах, отец, ты опять за свое. — нетерпеливо прервала его дочь. — Зачем мне лошади, коровы, дом? Разве для того я кончала гимназию, чтобы сторожить их? Если ты боишься расстаться с ними, заберем с собой, а стоимость дома оплатят. Можно подумать, что для тебя какая-нибудь лошадь дороже родной дочери… — Она долго доказывала, что среди родного по духу народа, особенно теперь, когда фатерланд добился такого могущества, каждый чистокровный немец обретет там подлинное счастье.

И Курт Краузе сдался. Уезжать так уезжать. Чего не сделаешь для любимой дочери?

А Грета? Что так влекло се туда? В двадцать шесть лет, когда сердце еще не охладело и ожидает чего-то необычного, а сознание подсказывает, что молодость уходит, трудно девушке объяснить свои стремления. Победы немецкой армии в Европе щекотали ее самолюбие. Разве не лестно молодой, красивой немке с гордо поднятой головой прогуляться по улицам поверженных столиц? Париж — это не Яссы, где она училась в гимназии, и даже не Бухарест, куда изредка ездили с отцом, когда боярская Румыния господствовала в Бессарабии и Северной Буковине. Париж — ее давняя мечта. А Вена? О-о, Гретхен еще возьмет свое от жизни, покажет. на что способна…

Комиссия по репатриации немцев из сел Бессарабии разместилась в школе, украшенной лозунгами и плакатами на двух языках. Об этом позаботилась учительница Краузе. В группе немецких эмиссаров выделялся моложавый, стройный красавец с голубыми глазами.

— Эрих Геллер! — представился он местным членам комиссии, подчеркивая каждым движением руководящее положение среди своих коллег.

Николай Степанович Чемерыс, представлявший местную власть в комиссии, задумался: где-то он уже слышал фамилию этого щеголеватого немца. «Геллер… Когда же мы с тобой встречались? Кто ты?» Пока проходила церемония встречи с местным населением и бойкая учительница на немецком языке приветствовала эмиссаров, Чемерыс переворачивал страницы памяти, выискивая там знакомые немецкие фамилии, но ничего конкретного на тех страницах не вычитал. И остался очень недоволен собой: знать, притупилась память…

Потом эмиссары опрашивали население, составляли списки репатриантов. Геллер не вмешивался в работу своих подчиненных, он всецело занялся легким флиртом с симпатичной учительницей.

— Вы, фройлен Грета, — точно лесная фея! Даже не верится, что в этом забытом богом и людьми медвежьем углу может появиться такое чудо, — с присущей развязным кавалерам легкостью старался очаровать девушку, и по ее искрящимся глазам было заметно, что ей это нравится.

— Какое там чудо! — с напускной небрежностью возразила Грета, но в то же время всем своим видом словно говорила: «Да, я действительно хороша и знаю себе цену, но не думайте, что повстречали наивную глупышку или сентиментальную гетевскую Маргариту».

В скромном белом платье, перехваченном в талии голубой лентой, она действительно выглядела прелестной! Слегка разрумянившееся в меру полное личико ее будто сошло с тех рождественских открыток, на которых немцы любили изображать ангелочков.

Капитан Чемерыс слабо владел немецким, не все улавливал из их разговора, но терпеливо следил за этим банальным флиртом, пытаясь разгадать, какую цель преследует немец. Геллер, видно, почувствовал настороженность молчаливого члена комиссии. Боясь пересолить и тем усилить его подозрительность, он с легкостью светского человека переменил направление разговора и вдруг заговорил по-русски:

— Я, каспада, зер виль… отшень хачу правильна кавариль русски язык. Мы два дружественный страна. Наш фюрер уважаль унзере… свои фройнд… друзья. Как кавариль один русски пословиц: не имей сто марок… Или как это?

Грета рассмеялась. Чемерыс с безразличием отвернулся и зевнул, но теперь уже не пропускал ни одного слова из болтовни щеголя. Ему показалось, что немец умышленно искажает русские слова.

А тот продолжал:

— Кде-то здесь жил добри знакоми, друк майне фатер. Отшинь богати фермер, или как это у вас? О, пометшик Фишер…