Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

По прочтении этой записки мне стало совершенно ясно, что Горемыкин ни в коем случае не на стороне Сазонова, а зная горемыкинскую манеру безошибочно угадывать то решение вопроса, которое в конечном счёте одержит верх, можно было утверждать, что только чудо могло дать Сазонову шансы на успех. Отметив главные погрешности против фактической стороны дела, я сейчас же с этой запиской и очередными делами Совета министров отправился к Сазонову. Мне пришлось подождать, так как у него сидели в это время Палеолог и Бьюкенен. Когда они ушли, я прошёл к Сазонову. Там же был Нератов, присутствовавший на этот раз при совещании Сазонова с послами, хотя он это обычно не делал, — его, очевидно, Сазонов вызвал специально. Когда я показал Сазонову записку, тот в большом возбуждении сказал: «Я узнаю об этой записке последний, Палеолог и Бьюкенен уже знают о ней раньше меня. Канцелярия Совета министров — дырявое сито, у нас не может быть тайн от иностранцев, пока Горемыкин у власти». Затем он быстро прочёл всю записку и, ни слова не говоря, передал Нератову. Тот читал её медленно и со свойственной ему внимательностью. Наконец они переглянулись, и Сазонов, обратясь к Нератову, спросил: «Что ты об этом памфлете думаешь?» Тот с улыбкой сказал: «Очередной горемыкинский подвох».

После этого Сазонов спросил меня, успел ли я проверить содержание записки. Я с карандашной заметкой в руках отметил главные передержки. Сазонов, как всегда, когда был взволнован, стал ходить по кабинету, всё время говоря: «Это шулерство! Это недобросовестно! Так мы никогда не выиграем войну». Нератов же сидел спокойно и по своей привычке читал записку второй раз, затем сделал сам собой напрашивавшийся вывод: «Всё погибло». Тут как-то сразу Сазонов успокоился и вызвал по телефону Кривошеина, прося его до заседания Совета министров заехать к нему. При этом он предложил Нератову остаться завтракать у него, а меня попросил самым спешным и кратким образом составить замечания на записку, отметив хотя бы то, о чём я ему говорил, и просил через курьера в запечатанном конверте на его, Сазонова, имя передать ему до двух часов дня, когда должен был приехать Кривошеин.

Когда я вышел от Сазонова, было около часа дня, времени, таким образом, оставалось мало. Я сел прямо за машинку и к двум часам приготовил контрзамечания на четырёх страницах малого формата. Хотя это, конечно, была очень краткая заметка, тем не менее всё главное было отмечено. Когда я спустился вниз, Кривошеина ещё не было, а Сазонов и Нератов были в кабинете. Сазонов очень удивился, что я успел так много написать, и весьма любезно просил извинения, что задержал меня в неурочное время (от часа до трёх часов дня у нас служебный перерыв для завтрака). В этот момент курьер доложил о приезде Кривошеина, и я не без удовольствия ушёл, так как эта спешная и ответственная работа требовала всё же большого напряжения нервов.

Должен сказать, что вернувшись после завтрака в министерство, я на этот раз отложил всю текущую работу и занялся снова еврейским вопросом. При той головоломной спешке, при которой решались в это время дела такой политической важности, не было бы ничего удивительного, если бы в мою справку вкрались ошибки, а между тем недостаточно мотивированное выступление Сазонова по еврейскому вопросу безусловно самым пагубным образом отразилось бы на его и без того безнадёжном предприятии. Вот почему я ещё раз проверил на основании всех имевшихся у меня материалов правильность написанного, и хотя у меня не было под рукой записки канцелярии Совета министров, я отлично помнил все её основные положения. Поскольку еврейский вопрос только случайным образом попал вдруг в круг моих дел, то, естественно, при дальнейшем развитии дела мне самому было необходимо в него углубиться. Кроме того, надо было резюмировать все материалы, собранные мною в МИД в связи с просьбой Арцимовича, хотя последний и не торопил меня, зная, что судьба вопроса будет решена в зависимости от удачи или неудачи сазоновской борьбы в Совете министров.

То, что я мог найти в наших различных департаментах или отделах, было довольно жидко. Что касается помощи русским подданным за границей, то точных статистических данных о распределении помощи по национальностям не было, хотя все необработанные материалы были уже около года в руках МИД. Зато более утешительные сведения находились в Ближневосточном политическом отделе в связи с русской помощью русским евреям из Палестины. Но всё же это был единичный факт. В общем и целом наше ведомство не держалось ни юдофобской, ни юдофильской позиции, да и вообще по давнишней традиции считало этот вопрос чисто внутренним. При дальнейшем изучении дела я обнаружил ещё ряд неточностей и передержек в записке канцелярии Совета министров и отметил их на всякий случай. Еврейское досье Юрисконсультской части, таким образом, возросло уже довольно значительно.

Вечером в седьмом часу я был по другому делу у Нератова и застал у него уже папку с делами сегодняшнего заседания Совета министров, вернувшуюся от Сазонова. По установившемуся обычаю, Сазонов после каждого заседания Совета министров возвращал дела Нератову с собственными пометками о главных решениях, тот их читал, чтобы быть в курсе дела, а затем возвращал по принадлежности нам, в Юрисконсультскую часть. После очередных текущих дел Нератов вернул мне дела Совета министров и сказал, что еврейский вопрос разбирался только вскользь, так как, оказывается, не все министры получили записку канцелярии Совета министров, в том числе Барк и Кривошеин. Сазонов нашёл её «тенденциозной и односторонне составленной», а кроме того, указал на ряд ошибок и неправильностей, а Горемыкин сказал, что он тоже недостаточно с ней ознакомился.

Решено было каждому из заинтересованных ведомств составить справку о еврейском вопросе с точки зрения данного ведомства. Эти справки, однако, не следовало печатать в обычной форме, они должны были служить только материалом для обсуждения министрами в секретном порядке, то есть без внесения в протокол и без присутствия чинов канцелярии Совета министров. Нератов, как и следовало ожидать, попросил меня составить новую, уже третью по счёту записку, если считать справку о законах по еврейскому вопросу, составленную мной. Я, конечно, не отказался, но заметил, что, хотя мне это никакого труда не составит, так как я уже всё равно этим занимаюсь, но боюсь, что здесь вопрос о записках играет второстепенную роль, поскольку и Маклаков, и Щегловитов не могут не знать основных мотивов и оснований прежней политики русского правительства.

В ответ Нератов показал мне только что полученную депешу от Бахметева из Вашингтона, где тот очень обстоятельно и подробно отвечал на поставленный ему Сазоновым вопрос о значении русских уступок по еврейскому вопросу для помощи России со стороны Северной Америки и, в частности, о вступлении её в войну на стороне союзников. Бахметев привёл достаточно полную анкету, причём из неё следовало, что решительный поворот в этом деле отразился бы немедленно и самым осязательным образом на русско-американских отношениях. Может ли этот поворот вызвать мгновенное объявление войны Центрально-европейскому блоку, этого, конечно, нельзя предсказать, но, учитывая несомненное и очень сильное влияние еврейских американских кругов, стоящих в общем сейчас на позиции благожелательного нейтралитета в отношении союзников, можно с уверенностью говорить в этом случае о неминуемости вступления Североамериканских Соединённых Штатов в войну на стороне союзников, так как военная партия крепнет с каждым днём благодаря безрассудной подводной войне Германии, вызывающей открытое возмущение американского общества. С другой стороны, и помимо еврейских кругов Соединённых Штатов этот жест русского правительства будет понят как первый шаг к окончательному переходу России к системе конституционного и либерального режима. Таким образом, у противников военной партии вырывался главный аргумент в споре об участии в «освободительной войне» против тевтонского милитаризма, а именно наличие среди союзников полуавтоматического государства — России, ещё менее демократического, чем Пруссия и Австрия.