Традиционная Япония. Быт, религия, культура - Чарльз Данн

Когда женщина беременела, первым решением, какое нужно было принять, – это сохранять ли плод. В городах, как и в деревнях, бедность и многодетность семьи могли быть причиной нежелания родителей иметь лишний рот. В сельской местности, возможно, родители были склонны ждать, не родится ли мальчик, а младенца женского пола, случалось, убивали сразу после родов. В городах более обычной практикой были аборты, хотя официально они запрещались, для матери они представляли значительную опасность – ведь в то время антисептиков еще не знали.

Если беременность благополучно протекала до пятого месяца, существовал обычай повязывать полоску ткани (называемую «иватаоби») вокруг талии будущей матери. Это делалось повивальной бабкой, которая впоследствии должна была помогать при родах. В этом отношении в разных частях Японии существовали многочисленные суеверия. В некоторых местах вместо иватаоби рекомендовалось повязывать одну из набедренных повязок мужа (их часто делали из цельной полосы ткани), в других – такую повязку давали ей ее родители, где-то еще – брали в храме, чье божество помогало при рождении ребенка. Этому обычаю не находится никаких объяснений, он, видимо, имеет магический характер[67]. Месяцы проходили в молитвах синтоистским божествам и буддийским силам; особо старательно избегали жирной, острой и кислой пищи. В древности (и до сих пор) в высших слоях общества считалось, что роды оскверняют дом, поэтому по возможности женщин отправляли рожать детей в специальную постройку, возведенную для этой цели подальше от дома, но большинство горожан не имели ни места, ни денег для подобной предосторожности, и роды проходили в обычных спальных комнатах, за тем исключением, что рожать первого ребенка мать по традиции возвращалась в дом родителей. Женщины рожали сидя на корточках, но в эпоху Токугава придумали кровать с упором для спины. Пуповину, в соответствии с древним обычаем, перерезали бамбуковым ножом, но затем заменили стальным. Обязанности повивальной бабки не ограничивались помощью во время родов; именно на ее плечи ложилась организация праздника, когда на седьмой день родственники и друзья приходили, чтобы поздравить мать и отца с новорожденным. По этому случаю дарили подарки матери и ребенку, имя которого оглашалось именно в тот день.

Рис. 69. Доска для игры в го; фигуры хранили в круглых лаковых сосудах, а их, в свою очередь, иногда убирали в коробку

Если мать умирала или по какой-то причине не могла кормить грудью своего малыша, нередко младенца отдавали приемной матери или кормилице. Жена купца, участвующая в деле своего мужа, была склонна прибегнуть к подобной практике. Ребенок привязывался к приемной матери, устанавливалась крепкая связь с молочным братом или сестрой, уступающая лишь его привязанности к своим кровным братьям и сестрам.

По крайней мере, в низших сословиях матери кормили грудью своих детей как можно дольше, гораздо дольше, чем в Европе, – отчасти потому, что считали, что не забеременеют, пока не отнимут от груди последнего ребенка, а отчасти потому, что все время могли держать своих детишек при себе. Ребенка мать носила за спиной, подвязав широкой полосой материи, проходящей под ягодицами через спину. В такой «люльке» он проводил весь день, там он засыпал, просыпался, время от времени малыша вынимали оттуда для кормления. Иногда его препоручали заботам старшей сестры, но он все время оставался в близком физическом контакте с другим человеком. По ночам младенец спал в материнской постели, и, даже когда ребенок вырастал достаточно большим, чтобы спать отдельно, он оставался в той же комнате, что и родители. Постоянная компания людей, видимо, оказывала свое влияние на его последующую жизнь, когда одиночество считалось чрезвычайно нежелательным.

Большинство семей посещали один и тот же синтоистский храм, где постоянно молились, и имели покровителя своего рода – удзигами или покровителя домашнего очага – убусоно ками. Ребенка приучали принимать активное участие в храмовых празднествах, и, когда он первый раз представал перед божеством, это сопровождалось определенным церемониалом, по-видимому организованным повивальной бабкой, которая ввела его в этот мир. Для женщин, которые разрешались от бремени в обособленных родильных помещениях, этот первый визит в храм (миямаири) клал конец периоду затворничества и во всех сословиях обычно происходил на тридцать второй день после рождения мальчика и на день позже, если родилась девочка. Для многих детей это был случай, когда их в первый раз наряжали в одежду, похожую на кимоно.

При подсчете возраста дата рождения не принималась во внимание, а считали календарные месяцы. Так, новорожденному будет год до того, как истечет двенадцатый месяц года его рождения, после чего ему уже будет два, – так, ребенку, рожденному осенью, будет уже два года всего несколько месяцев спустя. Пятнадцатый день одиннадцатой луны был особым праздником, носящим название «сити-го-сан» («семь-пять-три»), по годам детей, достигших в этом году семи-, пяти– и трехлетнего возраста. Детей обоего пола, которым исполнилось три года, одевали в нарядное платье и водили в храм. Это был день, когда они расставались с детством, и он ознаменовывался сменой прически. В тот же день мальчик, которому исполнилось пять лет, в первый раз одевался во взрослое платье. Его ставили лицом в счастливом направлении на доску, которой пользовались при игре в го (когда игроки пытались окружить фигуры своего противника), – своеобразный помост площадью около 18 дюймов, приподнятый над полом. Затем он надевал свои первые хакама, начиная с левой ноги. За этим следовало посещение храма. Девочка проходила похожую церемонию (обитоки) на седьмом году жизни, когда кимоно с пришитыми узкими ленточками, завязывающимися вокруг талии, заменялось другим, требующим отдельного оби.

Для детей придворных и воинов высшего ранга предусматривалась еще одна церемония, гэмпуку («совершеннолетие»), чтобы отметить вступление во взрослую жизнь. Этот обычай был важнее для мальчиков, для которых он и проводился примерно в возрасте от 10 до 15 лет. Важным моментом были выбривание лба и новая прическа, позволяющая носить придворный головной убор, как это было принято в то время. Для дочерей аристократов наступал момент, когда они начинали чернить зубы[68] и выбривать брови, поскольку было принято рисовать их неестественно высоко на лбу. Молодые женщины из семей воинского сословия также начинали носить взрослую прическу с момента этой церемонии. Купеческие семьи устраивали своим сыновьям церемонию вхождения во взрослую жизнь в возрасте 18 или 19 лет, хотя для них этот ритуал не имел большого значения. Он состоял в выбривании лба и надевании церемониального платья в первый раз. Женщины низших сословий тоже чернили зубы, но начинали делать это либо после замужества, либо с наступлением первой беременности.

Рис. 70. Ракетки (хагоита) для игры в волан (ханэцуки) при встрече Нового года. Эти экспонаты датируются XVII в. Позднее они стали более искусно сделанными. Существовало поверье, что удар хагоита символизировал прихлопывание москита и служил заклинанием от их укусов

На протяжении всего года происходили события, которых дети с нетерпением ждали и в которых принимали участие. Несмотря на то что они зачастую предназначались только молодому поколению, эти праздники были частью жизни всего населения. Что касается горожан, то до них они дошли в виде древних ритуалов аристократов, перенятых воинским сословием, а в конечном итоге – и купцами. Тогда, как и теперь, встреча Нового года была праздником, который длился несколько дней: ходили в гости к родственникам, навещали покровителей и всех остальных, к кому питали чувство признательности за что-либо.

В токонома клали рисовые колобки, а к столбам ворот прикрепляли ветки сосны. Каждого гостя угощали рисовыми колобками или деликатесами, а также рисовым вином, сдобренным приправами. Дети играли разукрашенными битами и ракетками для игры в волан. Если был снег, лепили снеговиков, но это развлечение не имело прямого отношения к новогодним торжествам.

Если в доме была девочка, в третий день третьей луны отмечали Праздник кукол[69]. В эпоху Токугава этот праздник распространился и среди горожан и заключался в выставлении в токонома набора кукол (нингё), изображающих императора и императрицу[70] с многочисленной свитой и предметами быта – хихина-но асоби. Выставка могла быть очень затейливой, с миниатюрным дворцом, вмещающим кукол, или же состоять из нескольких бумажных кукол[71]. Комнату украшали цветами персика, и в день праздника родственницы и подружки встречались, чтобы поболтать и выпить глоток сладкого белого сакэ – сиродзакэ. Торговля такими куклами процветала по весне, и, разнообразив ассортимент, торговцы увеличили спрос на них.