Антикварная история - Елена Дорош

– Вчера вдруг объявилась. Прикинь, говорит, все же кое-что надыбала. Эта фамилия встречается в воспоминаниях одной зэчки, что сидела в СЛОНЕ. Знаешь, что это?

– Соловецкий лагерь особого назначения.

– Этот вообще самый первый исправительно-трудовой лагерь. Его в двадцать третьем году открыли, а в тридцать третьем ликвидировали. Так вот, Гильберт там точно была.

– Как зовут твою родственницу?

– Вера Васильевна Могилевская. Телефончик скину. Звони смело. Она тетка контактная. Только про меня, грешного, не забудь, ладно?

– Пашка, если ты прав, то я в лепешку расшибусь, но устрою тебе селфи с Гусевым.

– Ловлю на слове! Ну пока, мать!

Письмо Анны

Пашка не соврал. Могилевская как будто даже обрадовалась Машиному звонку и тут же согласилась встретиться.

– Только сегодня у меня аншлаг. Три пары, кафедра, заседание в горсовете. Завтра после пяти сможете ко мне подъехать?

– Конечно, Вера Васильевна! – воскликнула Маша.

В университет она прискакала за час до назначенного времени и долго мыкалась в коридоре у двери с надписью «Кафедра новой и новейшей истории». За дверью шли дебаты. Наверное, решают, кого допустить к сессии, а кого отправить в путешествие по девяти кругам ада, подумала Маша и улыбнулась, вспомнив студенческие предсессионные муки.

Наконец за дверью стало чуть тише, и преподаватели стали по одному и стайками выбегать из кабинета. Маша пропустила всех и зашла. Вера Васильевна оказалась молодой сухопарой женщиной с короткой мальчишеской стрижкой.

– Вы Мария Заречная? Проходите. К вам, наверное, все пристают из-за фамилии? Сразу начинают начитанность демонстрировать.

– Как вы догадались? – засмеялась Маша.

– Моя девичья фамилия – Саврасова. Не представляете, как мне надоело отвечать на вопрос, не я ли написала картину про грачей.

Вера Васильевна хохотнула.

– Быть Могилевской гораздо проще, хотя несколько раз меня пытали, не сестра ли я какой-то актрисы. Садитесь рядом. Будем вместе смотреть в мой комп. И кстати, можно просто Вера.

Маша пристроилась к столу. Сердце вдруг лихорадочно застучало.

– Не ожидайте слишком многого, – пролистывая файлы, сказала Могилевская.

– Паша сказал, что фамилия Гильберт упомянута в письме зэчки.

– Для начала, слово «зек» появилось только в тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда строили Беломорканал. Означало «заключенный каналоармеец». Анастас Микоян придумал. В СЛОНЕ заключенных так не называли. Вот смотрите. Это архив одной из них, Ольги Густовой. Фотографии, кстати, тоже есть. В начале двадцатых лагерный режим был не таким строгим, люди могли общаться друг с другом. Политзаключенные даже освобождались от работы. Потом гайки, конечно, закрутили. Вот фото отряда, в котором отбывала срок Густова. Возможно, среди них есть и Гильберт. Сейчас увеличу снимок. Вы сможете ее узнать?

– Вот она! – тут же закричала Маша и ткнула в экран.

Это было какое-то наитие, но среди бледных лиц, кое-как одетых и до самых глаз закутанных в платки женщин, она сразу увидела, нет, скорее угадала Анну.

– Значит, я не ошиблась и речь шла именно о ней. Я распечатала отрывок из воспоминаний Густовой. Ее внучка записывала под диктовку. Вот, посмотрите, внизу листа.

Маша стала вглядываться в исписанный ровным, как будто учительским почерком лист.

– Тут сказано, что она не выполнила последнюю волю умирающей подруги Анны и сожалеет об этом. Это о Гильберт?

– Да. Дальше она называет ее фамилию.

– Что имелось в виду? О какой просьбе идет речь?

– Тогда я не стала уточнять, но когда позвонил Паша, мне самой стало любопытно. Я связалась с внучкой Ольги Саввишны. Слава богу, она еще жива и в твердой памяти. Ее зовут Анна Ильинична. Кстати, не в честь ли бабушкиной подруги ее назвали? Всю жизнь проработала учительницей младших классов, поэтому память тренированная. Она рассказала, что, умирая, Анна Гильберт просила Густову, в случае, если та попадет на волю, передать письмо ее сыну. Густова обещала и после освобождения в двадцать девятом году пыталась найти этого сына. Кажется, его звали…

– Сергей! – крикнула Маша.

– Да, точно. Вы не волнуйтесь так, Мария.

Вера с улыбкой посмотрела на нее. Маша потрогала свои горячечные щеки.

– Сама не понимаю, почему так нервничаю.

– Анна Гильберт приходится вам родственницей?

– Нет. Но… она – прапрабабушка близкого мне человека. Мы были уверены, что ее расстреляли в двадцать третьем.

– Выходит, нет. Хотя прожить ей удалось немного. В воспоминаниях речь идет о двадцать седьмом годе. Хотя… пять лет по тем временам – срок немалый. К тому времени режим в Соловках стал очень жестким. Заключенные гибли десятками каждый день. Женщины, как ни странно, держались дольше мужчин.

– Анна была очень сильной.

– Похоже, так оно и было. Густова пыталась разыскать Сергея Гильберта в течение многих лет, пока не выяснила, что он репрессирован и сослан. Поиски, как вы понимаете, пришлось прекратить.

– А письмо? Письмо не сохранилось?

Маша старалась говорить тише, но у нее не получалось.

– Вы везучая. Письмо отсканировали и прислали мне.

Вера протянула лист, и Маша, затрепетав, впилась глазами в строки, написанные умирающей Анной.

Письмо было очень коротким, всего одна тетрадная страница. Листок много раз перегибали, чтобы превратить в крошечный квадратик, который легко спрятать. Почерк был очень мелким, к тому же некоторые слова стерлись совершенно, но Маша непостижимым образом угадывала их, словно писала вместе с Анной Гильберт.

«Дорогой и бесконечно любимый Сереженька. Мы не увидимся с тобою, но я надеюсь, что ты прочтешь эти строки и узнаешь правду. Все, что объявили нам о твоем отце, – совершеннейшая ложь. Я знаю твердо, потому что мне об этом сказал на допросе его убийца. Ты поймешь, о ком я говорю. Ты был мал, но я не раз говорила о человеке, который всегда был рядом с Николаем. Берегись его. Он оставил меня в живых, чтобы мучить. И все это он называет любовью. Его гибельная страсть стала причиной всех несчастий. Не верь наветам, все они – дело его рук. Храни тебя Господь, мой ангел. Молюсь за тебя».

– Она не называет имени своего мучителя. Вы знаете, о ком она говорит? – тихо спросила Вера.

Маша опустила листок и посмотрела на нее страдающими глазами.

– Кажется, да. Но я должна убедиться. Надо найти настоящее дело Анны Гильберт и узнать, кто его вел. Я нашла лишь выписку, которая, как я понимаю, была подложной. Там было сказано, что Анну приговорили к расстрелу. Значит, кому-то было нужно, чтобы ее считали умершей и забыли о ней. Анна пишет, что узнала правду о гибели мужа на допросе. Кто ее допрашивал? Кто заменил дело? Кто спрятал ее в лагере?

– Вы уверены, что это был тот самый человек? Убийца мужа?

– Даже если дело фальшивое, в лагерных документах наверняка есть сведения о том, кто принял решение о переводе Анны в СЛОН. Вы сможете мне помочь?

– Я изучала этот период довольно тщательно. Большинство документов уже оцифровано. Допуск у меня есть. Я сейчас готовлю книгу, так что попытаюсь вам помочь. А о чем она говорит, когда пишет о наветах на отца Сергея?

– Его звали Николай Алексеевич Соболев. Полковник Измайловского полка. В октябре семнадцатого года