Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

«Дорогая мама! Я, ты знаешь, никогда не вмешиваюсь ни в какие твои дела, а тем более в личные отношения с дворянами. И на сей раз не стану. Просто мне хотелось бы, чтоб ты знала: Петр Апраксин — друг моего друга Разумовского, стало быть, и мой друг. Будь добра к нему и к Лизе Разумовской. Больше ни о чем не прошу. Любящий тебя сын Павел».

Что ж, недурно. Это послание, плюс расписка Ягужинской — неплохой улов путешествия его в Петербург. Можно возвращаться в Москву со спокойным сердцем.

На прощанье повидал сына. Но свидание оказалось кратким — тот бежал с лекций на коллоквиум и сумел переброситься с отцом несколькими фразами. Только успел спросить:

— Значит, свадьбе твоей с Елизаветой не быть?

— Отчего не быть? Маменька твоя письменно подтвердила, что поедет в киевскую обитель не позднее иуля. Вот в иуле и обвенчаюсь.

— У меня как раз каникулярное время. Можно я приеду в Москву?

— Да об чем разговор! Приезжай, конечно. Вместе отпразднуем бракосочетание.

И они крепко обнялись.

По весенним раскисшим дорогам ехать было муторно: на санях уже поздно, а колеса то и дело увязали в грязи. Под конец путешествия голова и бока гудели от качания экипажа в разные стороны.

У Арбатских ворот вдоль деревянных мостовых весело бежали рыжие ручьи. Дети пускали по ним кораблики, сделанные из скорлупы грецкого ореха. Петр Федорович, выспавшись у себя в светелке Пречистенского дворца, а потом, сходив в баню, знатно попарившись и намывшись, посвежевший, румяный, побежал в дом Васильчиковых. Неожиданно Лизавета встретила его вся в слезах: Сашка простудился, кашляет, в жару. И врачи опасаются за его жизнь. Генерал сразу же подумал: «Это кара за мое грехопадение с Ягужинской», — но проговорил, обнимая свою возлюбленную:

— Ничего, ничего, дети все болеют. Федька мой два раза был на краю могилы — слава Богу, наша крепкая апраксинская натура не сдалась хворобам; Бог даст, Сашка тоже поправится.

Но на всякий случай поспешил обратиться к одному из придворных докторов, прибывших в свите императрицы, — Джону Роджерсону, шотландцу. Он считался в Петербурге лучшим специалистом, а когда вылечил сына княгини Дашковой от дифтерии, сделался очень популярен. Государыня, вообще скептически относившаяся к медикам, больше остальных доверяла именно ему.

Иностранец вышел к Апраксину несколько навеселе (время было послеобеденное, и, как видно, трапеза его обильно сопровождалась поглощением пива, столь любимого всеми британцами). Петр Федорович обратился к доктору по-английски. Роджерсон угрюмо покачал головой:

— Нынче я не в форме… Но попробую привести себя в порядок. Погодите, сделайте одолжение.

— Стану ждать, сколько пожелаете.

Через четверть часа Джон предстал перед генералом совершенно трезвый, строго и со вкусом одетый, в парике, с небольшим саквояжиком в руке — непременным атрибутом каждого эскулапа.

— Я готов, сэр.

— Чудеса, да и только. Как вам удалось? Не дадите рецептик? Ведь иной раз тоже бывает необходимо… быстро «подлечиться»…

Роджерсон потешно зафыркал.

— Есть одна метода… Ничего сверхъестественного… Окатиться ушатом ледяной воды из колодца и потом осушить пинту чая с имбирем, медом и лимоном. Как рукой снимает.

По дороге к Васильчиковым Петр Федорович спросил:

— Как здоровье ея величества?

Медик посмотрел на него чуть пренебрежительно:

— Вы хотите, сударь, чтобы я открыл вам врачебную тайну?

— Боже упаси! Просто мне идти к ней по делу, и хотел бы знать, как ея настрой, самочувствие…

Тот помедлил, обдумывая будущие слова, и потом изрек:

— Настроение ниже среднего. Положение, в котором она находится, действует ей на нервы. Мелочи, запахи, вкусы — вызывают сильное раздражение. Если даме сорок пять, это всегда непросто…

— Значит, лучше к государыне пока не соваться, — подытожил Апраксин.

— Да, сэр. Без особой надобности я бы повременил.

Осмотрел ребенка, выслушал его стетоскопом, заглянул в рот и измерил температуру, вдвинув градусник ему в попку. Наконец, сказал: это не ложный круп, как считали предыдущие лекари, а всего лишь простуда, осложненная кашлем; надо насыпать горчицу в шерстяные носочки и давать больше теплого питья с малиновым вареньем, а от кашля — корень солодки; через два-три дня состояние, пожалуй, улучшится; если что — зовите меня без стеснения; а от денег категорически отказался, но поужинал вместе с Апраксиным с удовольствием.

На другое утро Петр Федорович, лежа в постели у себя в комнате Пречистенского дворца, долго размышлял, как ему действовать в дальнейшем, и решил передать царице бумаги через Потемкина — тот подловит благоприятный момент и доложит о затеянном ими деле. Да, Потемкин — самый верный ход. Уж ему-то она не откажет. А тем более, по бродившим при дворе слухам, вскоре собираются они обвенчаться. Значит, ссориться со своим нареченным Екатерина не станет.

Но судьба распорядилась иначе. Не успел генерал подняться, вымыться и побриться, как вошедший нарочный объявил волю самодержицы: сей же час к ней явиться на аудиенцию.

— Сердится? — спросил Петр Федорович, обмирая.

— Никак нет, ваша светлость, но приказы отдают больно уж решительно.

— Это не к добру.

Облачившись в мундир, сапоги, натянув парик, треугольную шляпу сжав в руке, поспешил к царице.

Та сидела в кресле, будучи в просторных одеждах, совершенно скрывавших ее беременность. Посмотрела на графа сквозь лорнет насмешливо.

— Ух, какой вояка, хоть сейчас на парад.

— Рад стараться, ваше величество, — отчеканил Апраксин.

— Вот и постарайся. Послужить мне опять не хочешь?

— На войну? — удивился он. — Но ведь с турками у нас замирение?

— Да какие турки! Наши расшалились. С Пугачевым-то, слава Богу, справились, но отдельные шайки еще лютуют. Надо постращать.

Кончики его губ опустились книзу.

— Нешто без меня нет жандармов? — глухо произнес. — Вон Суворов Пугачева брал с удовольствием.

— Стало быть, не хочешь?

— Я с народом российским не воюю, ваше величество.

У нее округлились и без того круглые глаза за очками.

— Вот как заговорил! Я, получается, воюю со своим народом? Это не народ, мон шер ами, а разбойники. Но коль скоро ты сочувствуешь бунтарям, значит, сам бунтуешь и тебя в узилище надобно.

Генерал ответил:

— Бунтарям не сочувствую ни малейшим образом, но и не сражаюсь. Дело мое — сторона. Я в отставке. И желаю мирным жителем оставаться.

Государыня усмехнулась:

— Интересно, как бы ты, голубчик, запел, если бы холопы твои стали жечь и грабить твою усадьбу, а твою жену сильничать. Тоже устранился?

— Я холопов бы не довел до подобной крайности.

— Значит, я, по-твоему, довела? Уж не забываешься ли ты, Петр Федорович? Понимаешь, кому дерзишь?

— Ах, помилуйте, ваше величество, у меня…

— Хватит. Баста. Коль не хочешь служить — не надо. Что там у тебя с Ягужинской? С чем приехал из Питера?

Он достал из-за пазухи мундира две бумаги, сложенные вчетверо, протянул Екатерине с почтением. Та взяла, первым пробежала глазами обращение Павла. Бросила на столик, только промахнулась, и письмо соскользнуло на пол. Проронила с неудовольствием:

— Мой сыночек — большой добряк. Попросил его Разумовский — он и подмахнул, не подумав. Как такому доверить всю империю? — Покачала головой огорченно. — Пустит прахом страну. Вот не повезло! — развернула расписку Анны Павловны, углубилась в чтение. Подняла глаза: — Грамотка-то филькина.

— Отчего же филькина? — поразился Петр Федорович.

— Даты нет. «Не позднее первого иуля сего года». А какого года? Не указано.

— Нынешнего, ясно.

— Нет, не ясно. Вы решили меня надуть. Думаете, коли я в расслабленных чувствах, так и не замечу подлога?

— Да какого подлога, право слово! Анька число не вписала по глупости али по забывчивости. Я за нея поставлю, коль на то пошло.

— Ой, гляди, рискуешь, Апраксин. Всю ответственность берешь на себя. Коли Анька теперь нам натянет нос, я тебе тогда не спущу, так и знай. Уж тогда не сетуй.